Sevastopol.info

Отрывок из рассказа Аверченко "КУЛИЧ" (Сборник "Дети"). Мальчика послали святить кулич и дали рубль, но рубль был сэкономлен. Далее - текст автора.

Спал я плохо — душили кошмары, — а утром, придя в себя, умылся, взял преступно заработанный рубль и отправился под качели.
Мысль о качелях немного ободрила меня — увижу там праздничного Панталова, Мотьку Колесникова… Будем кататься на перекидных, пить бузу и есть татарские чебуреки по две копейки штука.
Рубль казался богатством, и я, переходя Большую Морскую, с некоторым даже презрением оглядел двух матросов: шли они, пошатываясь, и во все горло распевали популярный в севастопольских морских сферах романс:
Ой, не плачь, Маруся,
Ты будешь моя,
Кончу мореходку — Женюсь на тебе.
И кончали меланхолически:
Как тебе не стыдно, как тебе не жаль,
Что мине сменила на такую дрянь!
Завывание шарманок, пронзительный писк кларнета, сотрясающие все внутренности удары огромного барабана, все это сразу приятно оглушило меня. На одной стороне кто-то плясал, на другой — грязный клоун в рыжем парике кричал: «Месье, мадам — идите, я вам дам по мордам!» А посредине старый татарин устроил из покатой доски игру, вроде китайского биллиарда, и его густой голос изредка прорезывал всю какофонию звуков:
— А второй да бирот, — чем заставлял сильнее зажигаться все спортсменские сердца.
Цыган с большим кувшином красного лимонада, в котором аппетитно плескались тонко нарезанные лимоны, подошел ко мне:
— Панич, лимонада холодная! Две копейки одна стакана…
Было уже жарко.
— А ну, дай, — сказал я, облизав пересохшие губы. — Бери рубль, дай сдачи.
Он взял рубль, приветливо поглядел на меня и вдруг, оглянувшись и заорав на всю площадь: «Абдраман! Наконец, я тебя, подлеца, нашел!» — ринулся куда-то в сторону и замешался в толпу.
Я подождал пять минут, десять. Цыгана с моим рублем не было… Очевидно, радость встречи с загадочным Абдраманом совершенно изгнала в его цыганском сердце материальные обязательства перед покупателем.
Я вздохнул и, опустив голову, побрел домой.
А в сердце проснулся кто-то и громко сказал:
— Это за то, что ты Бога думал надуть, несвяченым куличом семью накормил!
И в голове проснулся кто-то другой и утешил:
— Если Бог наказал тебя, значит, пощадил семью. За одну вину двух наказаний не бывает.
Ну, и кончено! — облегченно вздохнул я ухмыляясь. — Расквитался своими боками. Был я мал и глуп.

В 1867 г. в Севастополе (на борту парохода «Квакер Сити») побывал Марк Твен. В предисловии к книге очерков «Простаки за границей» (1869 г.) он пишет: «Цель рассказа… показать читателю, каким он увидел бы Европу и Восток, если бы глядел на них своими собственными глазами, а не глазами тех, кто побывал там до него».
Строки о Севастополе: «Наверное, ни один из городов России, да и не только в России, не был так сильно разрушен артиллерийским огнем, как Севастополь. И, однако, мы должны быть довольны тем, что побывали в нем, ибо еще ни в одной стране не принимали с таким радушием. Не успели мы бросить якорь, как на борт явился посланный губернатором офицер, который осведомился, не может ли он быть нам чем-нибудь полезен, и просил нас чувствовать себя в Севастополе как дома!
Помпея сохранилась куда лучше Севастополя. В какую сторону ни глянь, всюду развалины, одни только развалины! Разрушенные дома, обвалившиеся стены, груды обломков - полное разорение. Будто чудовищное землетрясение всей своей мощью обрушилось на этот клочок суши. Долгие полтора года война бушевала здесь и оставила город в таких развалинах, печальнее которых не видано под солнцем. Ни один дом не остался невредим, ни в одном нельзя жить.
Трудно представить себе более ужасное , более полное разрушение. Дома здесь были сооружены на совесть, сложены из камня, но пушечные ядра били по ним снова и снова, срывали крыши, разрубали стены сверху донизу, и теперь на полмили здесь тянутся одни разбитые печные трубы.
Даже угадать невозможно, как выглядели эти дома. У самых больших зданий снесены углы, колонны расколоты пополам, карнизы разбиты вдребезги, в стенах зияют дыры. Иные из них такие круглые и аккуратные, словно их просверлили дрелью. Другие пробиты насквозь, и в стене остался такой ровный, гладкий и четкий след, словно его нарочно шлифовали. Тут и там ядра застряли в стенах, и ржавые следы сочатся из-под них, оставляя на камне теплую дорожку!
На этом страшном поле брани, где с таким неистовством бушевала смерть, теперь все спокойно — ни звука, ни живой души, кругом безлюдно, безмолвно, на всем печать запустения».
В дневнике: «Побывал на Редане (III бастион) и на Малаховом. Принес несколько пушечных ядер...». Эти ядра с Малахова кургана писатель хранил всю жизнь.

В.Набоков полтора года жил в Крыму и находился среди первой волны эмиграции из России. Предлагаю отрывки из его автобиографии и стихотворений, имеющих отношение к нашему городу.

Память, говори. Владимир Набоков. Перевод с английского Сергея Ильина

Зимой 1917-го года демократия еще верила, что можно предотвратить большевистскую диктатуру. Мой отец решил до последней возможности оставаться в Петербурге. Семью же он отправил в еще жилой Крым. Мы поехали двумя партиями; брат и я ехали отдельно от матери и трех младших детей. Мне было восемнадцать лет...
Весьма длительная поездка в Симферополь началась в довольно еще приличной атмосфере, вагон первого класса был жарко натоплен, лампы были целы, в коридоре стояла и барабанила по стеклу актриса, и у меня была с собой целая кипа беленьких книжечек стихов…..
Где-то в середине России настроение испортилось: в поезд, включая наш спальный вагон, набились какие-то солдаты, возвращавшиеся с какого-то фронта восвояси. Мы с братом почему-то нашли забавным запереться в нашем купе и никого не впускать. Продолжая натиск, несколько солдат влезли на крышу вагона и пытались, не без некоторого успеха, употребить вентилятор нашего отделения в виде уборной. Когда замок двери не выдержал, Сергей, обладавший сценическими способностями, изобразил симптомы тифа, и нас оставили в покое……
Наша семья осела недалеко от Ялты, в Гаспре, около Кореиза. Места эти показались мне совершенно чужими, запахи были не русские, звуки были не русские, рев осла, раздававшийся каждый вечер сразу за тем, как муэдзин начинал нараспев молиться на крыше деревенского минарета – все это решительно напоминало Багдад….
Я смотрел на крутой обрыв Ялтинских гор, по самые скалы венца обросший каракулем таврической сосны; на дебреобразную полоску вечнозеленой растительности между горой и морем; на перламутровое небо, где претенциозно горел лунный серп с единственной рядом стыдливой звездой; и вся эта искусственная обстановка вдруг представилась мне приятно проиллюстрированным, пусть и прискорбно сокращенным местом из “Тысячи и одной ночи”. Внезапно я ощутил всю горечь изгнания…..
Между тем жизнь семьи коренным образом изменилась. Местное татарское правительство смели новенькие советы, и мы испытывали самое бредовое и унизительное чувство полнейшей незащищенности. Всю зиму 1917-18 и до самой ветреной и яркой крымской весны идиотская смерть ковыляла бок о бок с нами. Каждый второй день на белом ялтинском молу (где, как помните, чеховская Дама с Собачкой потеряла когда-то лорнет в курортной толпе), бандитского облика большевистские матросы, специально для того завезенные из Севастополя, предусмотрительно привязывали тяжести к ногам безобидных жителей, а затем расстреливали их….
В некоторые ночи, когда особенно упорными становились слухи о грабежах и расстрелах, мужчины нашей семьи выходили по очереди караулить дом. Тонкие тени олеандровых листьев, колеблемые ветерком с моря, осторожно перемещались по бледной стене, как бы с преувеличенной осторожностью указывая на кого-то. У нас был дробовик и бельгийский автоматический пистолет, из которого мы старательно палили по листку с декретом, извещавшим, что каждый, противозаконно владеющий стрелковым оружием, будет казнен на месте…….
Большевики исчезли и скромно появились немцы. Они кое-что подправили на виллах, откуда эвакуировались комиссары, и отбыли в свою очередь. Их сменила добровольческая армия. Отец вошел министром юстиции в Крымское Краевое Правительство и уехал в Симферополь, а мы переселились в Ливадию. Ялта ожила. Как почему-то водилось в те годы, немедленно возникли всякие театральные предприятия, начиная с удручающе вульгарных кабаре и кончая киносъемками Хаджи-Мурата.
В марте 1919 Крым стал крошиться под напором красных, и началась эвакуация.

В Севастополе Набоковы поселяются в гостинице «Метрополь». У Владимира номер под цифрой «7». Именно этот гостиничный номер «увековечен» в поэтическом творчестве В.Набокова, как символ нашего города.

Номер в гостинице (1919 г.)

Не то кровать, не то скамья.
Угрюмо-желтые обои.
Два стула. Зеркало кривое.
Мы входим - я и тень моя.

Окно со звоном открываем:
спадает отблеск до земли.
Ночь бездыханна. Псы вдали
тишь рассекают пестрым лаем.

Я замираю у окна,
и в черной чаше небосвода,
как золотая капля меда,
сверкает сладостно луна.

Из дневников: На небольшом греческом судне "Надежда", с грузом сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал, не то вечерним солнцем в стеклах, не то беззвучными отдаленными взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом….

Начало поэмы «Крым» (1921 г.)

Назло неистовым тревогам,
ты, дикий и душистый край,
как роза, данная мне Богом,
во храме памяти сверкай!..
Тебя покинул я во мраке:
качаясь, огненные знаки
в туманном небе спор вели
над гулом берегов коварных.
Кругом, на столбиках янтарных,
стояли в бухте корабли.

В краю неласковом скучая,
все помню - плавные поля,
пучки густые молочая,
вкус теплых ягод кизиля;
я любовался мотыльками
степными - с красными глазками
на темных крылышках... Текла
от тени к тени золотистой,
подобна музыке волнистой,
неизъяснимая яйла!

Кажется, этот отрывок из Паустовского о Севастополе предреволюционном еще не фигурировал в теме

Мне пришлось видеть много городов, но лучшего города, чем Севастополь, я не знаю. Чёрное море подходило почти к самым подъездам домов. Оно заполняло комнаты своим шумом, ветром и запахами. Маленькие открытые трамваи осторожно сползали по спускам, боясь сорваться в воду. Гудение плавучих бакенов-ревунов доносилось с рейда. На базаре рядом с рундуками, обитыми цинком, рядом с навалом камбалы и розовой султанки плескались мелкие волны и поскрипывали бортами шаланды. Прибой, катившийся из открытого моря, бил в круглые крепостные форты. Броневые корабли дымили на рейде. Выли сирены, звенели склянки, перекликаясь со звонками трамваев и трезвоном церквей. Недовольно гудели пассажирские пароходы, протяжно грохотали якорные цепи. На закате с кораблей, спускавших на ночь кормовые флаги, доходили звуки медных горнов. Они далеко и печально разносились по затихшей воде. Их вскоре сменяли плавные вальсы с Приморского бульвара. Впечатление было такое, что играл не оркестр, а пели сами сумерки, успокаивая последние всплески волн около памятника Погибшим кораблям. Я ходил по городу до изнеможения и всё время открывал живописные уголки. Особенно мне нравились лестницы - трапы между верхним и нижним городом. Они были сложены из желтого ноздреватого песчаника. По сторонам этих трапов стояли на уступах дома. С площадок трапов в подъезды домов вели висячие мостики, увитые плющом. Окна и балконные двери были открыты, и с трапов хорошо было слышно всё, что происходило в домах: детский смех, голоса женщин, стук посуды, ученические гаммы, пение, лай собак и металлические крики попугаев. Почему-то в Севастополе в ту пору было много попугаев. По вечерам город был затемнён. Боялись внезапного нападения германского флота. Затемнение было неполное. В шторах, опущенных на окнах магазинов, были прорезаны надписи, освещенные изнутри. Огненные слова "Кондитерская", "Минеральные воды", "Пиво", "Фрукты" бросали на улицы приглушённый загадочный свет. Говорливые женщины торговали до позднего вечера на тротуарах фиалками в больших корзинах. Рядом с женщинами стояли на табуретах фонари и свечи. Язычки свечей почти не мигали - к ночи ветер стихал. Толпы моряков - офицеров и матросов - заполняли вечерние улицы. Если бы не затемнение и не лучи прожекторов, шарившие вдалеке, то ничто бы не говорило о войне.

ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ. МИНДАЛЬ НА МАЛАХОВОМ КУРГАНЕ
Бетон, размолотый
Огнем и холодом.
Траву и ту скосило ураганом...
Один миндаль, осколками исколотый,
Остался над Малаховым курганом.

Один-единственный
Стоял и выстоял,
Хоть раны и сочились, и болели.
Он в годы мирные оделся листьями
И оказался посреди аллеи.

Цветеньем радуги
За юность ратуя,
Как памятник победе и природе,
Он встал за персональною оградою,
Мешая экскурсантам на проходе.

А рядом - новые
Ростки кленовые,
Посадки президентов и премьеров.
Для сада мира стал первоосновою
Миндаль, служивший мужества примером.

Когда бы тополя,
Березку во поле
Или дубы за подвиг награждали,
Миндаль я наградил бы в Севастополе,
Да, он достоин боевой медали.


РЮРИК ИВНЕВ. СЕВАСТОПОЛЬ
Смотрите на меня во все бинокли,
Расширьте изумленные глаза:
Я пережил осаду Севастополя,
Хоть не бы в нем сто лет тому назад.

Забыв от страха ощущенье страха,
Влюбленный в жизнь, но не дрожа за жизнь,
Я защищал крутой курган Малахов
Под ядрами средь беспрерывных тризн.

Я задыхался от священной мести
И становился варваром в тот миг,
Когда в бою в живых телах, как в тесте,
Орудовал мой очумелый штык.

Я был убит, как адмирал Нахимов,
Я разрывался на куски стократ
И был зарыт в бесчисленных могилах,
Как тысячи матросов и солдат.

Но, как сама бессмертная Россия,
Став в эти дни сильней, чем Голиаф,
Я, зубы сжав и муки пересилив,
Восстал из гроба, смертью смерть поправ.

А.Крылов. Из главы «Рассказ о моей жизни»
Я родился 15 августа 1863 г. Мой отец был артиллеристом. Он учился на казенный счет, так как дед был ранен под Бородином и имел право на бесплатное обучение своих детей.
Мой отец воспитывался в Первом кадетском корпусе в Петербурге. Принят он был в корпус в 1842 г. и выпущен в конце лета 1850 г. прапорщиком в артиллерию. В 1852 г. отец вышел в отставку С началом Крымской войны отец был вновь призван на военную службу и определен во вторую легкую батарею 13-й артиллерийской бригады, на вакансию, оставшуюся свободной после Л.Н.Толстого, переведенного в другую бригаду. Л.Н.Толстой хотел уже тогда извести в батарее матерную ругань и увещевал солдат: «Ну к чему такие слова говорить, ведь ты этого не делал, что говоришь, просто, значит, бессмыслицу говоришь, ну и скажи, например, «елки тебе палки», «эх, ты, едондер пуп», «эх, ты, ерфиндер» и т. п.
Солдаты поняли это по-своему: Вот был у нас офицер, его сиятельство граф Толстой, вот уже матерщинник был, слова просто не скажет, так загибает, что и не выговоришь.
В начале 60-х годов отец вышел в отставку. В течение 15 лет он вместе с семьей жил в деревне. Весною 1874 г. мы переселились сперва в Таганрог, затем в середине августа в Севастополь. За лето моя тетка Александра Викторовна подготовила меня к экзамену на русском языке, так как я не знал русских терминов и русских требований, в особенности грамматических, и не знал «Тараса Бульбу», которого надо было знать почти наизусть и уметь рассказывать своими словами любой эпизод. Экзамен я сдал очень хорошо и был принят во второй класс Севастопольского «уездного училища с прогимназическими классами».
Севастопольское уездное училище с прогимназическими классами отличалось от прочих тем, что желающие обучались латинскому и немецкому языкам. Латинскому языку я начал учиться еще в Марселе и там уже прошел склонения и спряжения правильных глаголов, так что в Севастополе латынь меня не затрудняла. Начаткам немецкого языка меня подучила Александра Викторовна.
В Севастопольском училище учителем немецкого языка был немец-колонист, приходивший на урок в свернутом в несколько раз одеяле, служившем ему вместо пледа. Так как он уверял, что у него болят зубы, для лечения зубов у него из кармана всегда торчал полуштоф водки, к которому он частенько прикладывался, — хлебнет, прополощет рот и, само собой разумеется, не выплюнет, а проглотит. Больших познаний мы от него не приобрели.
Русскому языку учил сам директор П. Мокиевский, получивший с нового 1875 г. повышение и переехавший в Одессу. Вместо него директором был назначен учитель географии и арифметики Зелинский, русскому же языку нас стал обучать учитель латинского языка Понаиотов. Мокиевский был отличный учитель, и я у него быстро научился русской грамоте. Зелинский и Понаиотов были учителя неважные, задавали по учебнику «от сих до сих», но не требовали зубрежки наизусть и даже поощряли ответ «своими словами».
Протоиерей, настоятель собора, учил нас закону божию по катехизису Филарета, старого издания, в котором к тексту: «властем придержащим повинуйтесь и покоряйтесь» при перечислении властей, которым надлежит покоряться, значилось: «крепостные своим помещикам и господам». Крепостное право было отменено в 1861 г., но в севастопольской лавке более нового издания катехизиса не было, и мы смущали попа вопросом, как это «вера» была изменена царским указом. Обыкновенно следовал ответ: «Стань до конца урока в угол на колени, учи как напечатано, а кто еще будет спрашивать, тому уши надеру».
Кроме закона божия, отец диакон того же собора обучал имевших голос церковному пению, для чего приходил в класс со скрипкой, к которой у него был самодельный кизилевого дерева смычок, толщиною более полудюйма, служивший при обучении «учебным пособием», частенько ходившим по плечам и спинам певчих.
Во втором классе было около 20 человек, большею частью малышей 11–12 лет, но было и несколько «великовозрастных», 16–18 лет. Конечно, они командовали нами, малышами, а подчас и издевались. После французской муштры мне здесь учиться можно было шутя; вскоре я стал считаться первым учеником и снискал благорасположение великовозрастных тем, что приходил в училище минут за 20 до начала уроков и рассказывал заданное предпочитавшим учиться «со слов», а не по книжке. Это были первые опыты моей, впоследствии столь долгой преподавательской деятельности.
Севастополь в то время был наполовину в развалинах, и для мальчишеских игр приволье было полное. Железная дорога на Харьков еще не была закончена, три раза в неделю приходила почта и газеты из Одессы на пароходах Русского общества пароходства и торговли, а все местные новости мы в училище узнавали раньше всех.
В Севастополе было еще много стариков, отставных адмиралов, участников крымской войны, со многими из них отец познакомился в местном клубе и общественной библиотеке. Иногда эти старики заходили к нам, и было интересно слышать их рассказы о знаменитой одиннадцатимесячной осаде.

В 1928 году Александром Твардовским были написаны
«Севастопольские стихи», не напечатанные при жизни поэта.

В Севастополе Твардовский работал агентом на «Экскурсионной базе Наркомпроса».

Белый домик, белый городок,
Белые дымящиеся стежки.
Как далек, немыслимо далек
Ровный край ячменя и картошки.
Воздух, горьковатый, как миндаль,
День, как море— полон и просторен.
Никогда, никто мне не повторит
Ни строкой, ни краской эту даль.
Над узором этих мелких строк
Я сижу у низкого окошка...
Белый домик, белый городок,
Белые дымящиеся стежки...

Спасибо огромное за интереснейшие цитаты!!!

_________________
https://vk.com/sebastopol

Marianne N Спасибо за поднятые Вами темы, близкие многим севастопольцам

Максим Горький. ХЕРСОНЕС ТАВРИЧЕСКИЙ. О ч е р к.
Впервые напечатано в газете "Нижегородский листок", 1897, номер 60 от 2 марта и номер 67 от 9 марта. Статья написана во время пребывания М.Горького в Крыму, куда он выехал из Нижнего Новгорода на лечение 12 января 1897 г. 15 января писатель остановился на один день в Севастополе для осмотра раскопок древнего Херсонеса. 14 марта 1900 г М.Горький снова осматривал музей. Этот музей продолжал привлекать к себе внимание писателя и в более поздние годы.

Привожу только незначительную часть очерка, некоторые фрагменты.

На утёсе, омываемом беспокойными волнами Понта, лежат груды камня, зияют глубокие ямы и возвышается полуразрушенная стена, массивностью своей напоминающая постройки мифических циклопов, - вот всё, что осталось от Херсонеса Таврического - города, в который, по словам Страбона, «многие цари посылали детей своих ради воспитания духа и в котором риторы и мудрецы всегда были почётными гостями». Даже и беглый взгляд на эти развалины шести тысяч зданий, некогда поражавших своей красотой и роскошью, а ныне превращённых в безобразные кучи щебня, - навевает на душу чувство глубокой скорби, и чем яснее встают воспоминания о прошлом этого цветка эллинской культуры, тем сильнее охватывает зрителя печаль при виде массы человеческого ума, энергии и знаний, претворённых временем в пыль и прах.
Неподалеку от храма святого Владимира находятся многочисленные постройки монастыря, построенного в 1850 году, и вся эта земля представляет собою археологическую сокровищницу, ещё не тронутую и, конечно, уже недоступную для раскопок. За монастырём, по берегу моря, на запад, земля занята сооружениями военно-инженерного ведомства, длинной линией вытянулись батареи, пороховые погреба, стоят пушки, устремив свои стальные пасти в простор моря. Это место, по исследованиям Тунмана и Аркаса, было могильником херсонитов.
Таким образом, четыре пятых земли, в высшей степени ценной с научной точки зрения, — утрачено для науки, быть может, навсегда утрачено. Археологическим изысканиям и раскопкам доступна только одна пятая часть Херсонеса, и в данное время её энергично эксплуатирует заведующий раскопками господин Косцюшко-Валюжинич, наполнивший выкопанными из-под наслоений двадцати веков вещами целый музей, помещающийся тут же, на берегу бухты, и на земле Херсонеса в плохоньком сарайчике. Более ценные добычи науки отправляются в Эрмитаж, монастырь также имеет в своём распоряжении целый чулан, беспорядочно набитый вещами, добытыми из земли во время рытья фундаментов для монастырских построек и храма святого Владимира.
Почтенные обыватели Севастополя без всякого зазрения совести в продолжение многих лет безнаказанно грабили могильники и таскали мрамор с развалин города для своих построек. И до сего времени случается, что в зданиях Севастополя открывают осколки Херсонеса. Помимо севастопольцев, Херсонес разграбляли и враги его — ордынцы, турки, литовцы Ольгерда и другие. Мартин Броневский, посланник Батория к хану Крыма Магомет-Гирею, говорит, что турки в 1454 году, после взятия Византии, перевезли себе из Херсонеса колонны из мрамора есерпентина.

На энергию и предприимчивость херсонитян указывает и недавно открытый водопровод: вода собиралась из ключей, отстоявших от города на расстоянии более десяти вёрст, и по тонким гончарным трубам проводилась в город. А чтобы обезопасить себя от набегов скифов, херсониты отгородили стеной всю юго-западную часть полуострова, выдающуюся в море треугольным мысом, одной стороной которого служит севастопольский рейд, другой балаклавская бухта, а основанием — расстояние между рейдом и бухтой, имеющее в длину более восьми вёрст. Окружность этого мыса по берегу моря имеет сорок пять вёрст, и этот-то полуостров херсониты отгородили стеной по всей длине его основания, то есть стеной в восемь вёрст длины, достигавшей местами до трёх сажен в высоту.
Это сооружение, как видите, не уступает знаменитым стенам римлян Цезаря и Севера, возведённым ими в древней Британии для защиты своих поселений и покорённых племён от набегов непобедимых скоттов и пиктов, обитавших в нынешней Шотландии.
Херсониты — переселенцы из малоазийского города Ираклии Понтийской. Они явились в Таврию в конце седьмого века до Р.X. и основали Херсонес сначала в семи верстах от Севастополя, на мысе, около нынешнего Георгиевского монастыря. Будучи, как древние греки, предприимчивыми и трудолюбивыми, они скоро развили высокую культуру, и вместе с тем богатство их послужило для диких тавров соблазнительной приманкой. Набеги этих дикарей заставили ираклийцев переселиться на новое место, и они основали новый Херсонес в двух верстах от Севастополя.
Херсонес рвали на куски печенеги и половцы. А генуэзцы, появившиеся на Крымском полуострове в седьмом веке, в десятом уже имели здесь массу факторий и городов, во главе которых стояла Согдайя — ныне Судак. Они захватили з свои руки всю торговлю края, и Херсонес погиб под гнётом генуэзцев экономически, как ранее погиб он политически. В 1397 году Ольгерд Литовский нанёс Херсонесу последний удар, окончательно разграбив его и перебив половину жителей. И когда в пятнадцатом веке в Херсонес пришли турки, только что взявшие Константинополь, на долю их не было уже оставлено ни жителей, ни богатств. Тогда они стали разрушать уцелевшие от погрома здания, выламывая из них металл и мрамор.
Так погиб этот город, существовавший два тысячелетия, и вот ныне лежит труд двадцати веков, — неустанная работа сотни поколений людских, — лежит в виде груд щебня, возбуждая видом своим тоску и много мрачных дум.

Жизнь создаётся так медленно и трудно, а разрушается так быстро и легко... Зачем это?

Соборный храм во имя святого Владимира, стоящий в ограде херсонесского монастыря, с внешней стороны представляет собой красивое здание в византийском стиле, но несколько пёстрое и тяжёлое. Иконостас весь из мрамора, его резали в Италии, и он стоит около двух десятков тысяч. Большинство картин работы академиков, но среди окружающей их пестроты и блеска они не производят впечатления. Вид на море из храма — широкий и красивый. В общем это сооружение, стоившее более миллиона, является скорее памятником старины, выстроенным на площади древней Корсуни и на месте храма Дианы. Службы в нём пока бывают два раза в год и посещаются севастопольцами неохотно. Севастополь стоит в двух с лишком верстах от храма, дорога плохая и пыльная.
Монахи хотя и знакомы с бытом древнего Херсонеса и имеют у себя наглядные доказательства неутомимой энергии греков, но не подражают им в этом. Даже рыбу, живя на берегу моря, они покупают на севастопольском базаре и не имеют даже своей лодки для сообщения с городом. При монастыре есть гостиница для желающих дышать воздухом моря и купаться. Зимой она пустует, летом — полна и представляет одну из статей дохода для монастыря.
Музей древностей Херсонеса, находящийся сейчас же за оградой монастыря, не только внутри битком набит вещами, но и снаружи завален ими.
Сравнивая мраморный иконостас храма святого Владимира с древней резьбой капителей, орнаментов и барельефов, видишь, что современным итальянским мастерам совершенно недоступно такое тонкое понимание красоты рисунка и такое тонкое исполнение, которым обладали херсониты. В музее есть гипсовая головка гидры, эта маленькая, дурно положенная вещь — живёт и дышит, глядя на вас из-за стекла витрины.
Глядя на эти обломки исчезнувшей культуры, понимаешь, как громадно значение простоты в красоте.

Уходя с развалин Херсонеса, уносишь с собой что-то тяжёлое и мрачное. Кажется, что ушёл с почвы, от которой пахнет дымом, кровью, разлагающимися трупами. Сколько на земном шаре таких развалин! Много ли ещё будет, и настанет ли время, когда люди будут только созидать, утратив дикую страсть к разрушению?

Будем ли мы когда-либо менее алчны?

http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-324.htm

Собственно, очерк Горького полностью

БОРИС БАБУШКИН КОЛОКОЛ ХЕРСОНЕСА

Мечты о крыльях нас не обманули
По волшебству вощеного билета
Вы окунулись в древний зной июля
Аттического медленного лета.

Шумны догадки. Пониманье - немо.
В стране без крыш - впервые и свободно -
Вы смотрите не под ноги, а в небо
Вне времени и слов экскурсовода.

Сквозь синьку волн и неба, сбившись в счете
Разрушенных колонн и представлений.
Вы узнаете, снова узнаете
Давнишний облик здешнего селенья.

Он проступает - чувственно и гулко,
Бесстрастен к нашим домыслам и спорам,
В переплетенье узких переулков.
Пропахших рыбой, уксусом и морем.

Но время кружит вихрь над ветхой былью.
Не отличая сущность от деталей,
И оседает солнечною пылью
На пряжках ваших новеньких сандалий.

Оно опять бездумно и стозвонно
Рукою детскою бросает первый камень...
...По ком звонишь ты, колокол бессонный.
Кого зовешь чугунными стихами?

Не знаю как вы, господа, а я лично считаю лучшей книгой о Севастополе книгу М.М. Филиппова "Осажденный Севастополь".
Впервые она вышла в 1889 гогу, на 35 лет первой обороны и 105 лет городу.
Филиппов написал основываясь на воспоминаниях участников первой обороны. Найти ее можно в любой библиотеке, кто не читал - рекомендую, узнаете мнеого интересного.

_________________
С уважением Евгений.
+7(978) 844-00-23.

Морская крепость, гордость Крыма
Ты словно памятник застыл.
И имя от Екатерины,
Ты как награду получил.
А позже в дни войны кровавой,
С врагами бился город-воин.
Ты-Севастополь, город славы,
Ты поклонения достоин.

_________________
С уважением Евгений.
+7(978) 844-00-23.

Враг на город ползет, превращая все в ад,
Принося разрушенье и горе.
Мы вгрызаемся в землю, пути нет назад,
Позади только Черное море.
Сзади нас Севастополь, как каменный форт,
Сзади город войной опаленный.
Стерлась грань, что делила на тыл нас и фронт,
Ветеран держит здесь оборону.

_________________
С уважением Евгений.
+7(978) 844-00-23.

На берегах красивой бухты
Где был поселок Ахтиар
Из сказки появившись будто
Красивый белый город встал
Великий город русской славы
Великий город моряков
Под стенами его немало
Враг поломал своих штыков
Когда к его стенам походы
Тот город часто отбивал
И свое имя – Севастополь
Уже не раз он оправдал
Красив, величествен и молод
Своим врагам внушая страх
Стоит на побережье город
Воспетый в песнях и стихах

_________________
С уважением Евгений.
+7(978) 844-00-23.

МАЛАХОВУ КУРГАНУ:

Ты ореолом славы окружен,
Не награжден хотя и ветеран.
Свидетель двух тяжелых оборон
Ты видел очень многое курган.
Кому кому, а уж тебе не знать
Утраты горечь, радости победы.
Ты мог бы много рассказать,
Как воевали наши деды.
Когда один сражался за троих
Под пулями, обстрелом адским.
Ты провожал защитников своих
Одним лишь словом:"возвращайтесь!".

_________________
С уважением Евгений.
+7(978) 844-00-23.

БАТАРЕЕ НИКИФОРОВА:

На батарее здесь особый запах,
Не запах крови пороха и ран,
Так пахнут лишь отбитые атаки
Да порванный французский барабан.
Принюхайтесь, как пахнут эти скаты,
Тот запах и в деревьях и в скале
Так пахнет мужество российского солдата
На нашей Севастопольской земле.

_________________
С уважением Евгений.
+7(978) 844-00-23.

http://indrih.livejournal.com/345017.html

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
Очерк «Севастополь» был напечатан в «Известиях» 2 ноября 1923 г.

CЕВАСТОПОЛЬ
Схлынула волна приезжих. Закрылись самые дорогие рестораны. Опустел Приморский бульвар. Севастополь предоставлен самому себе, чистенький, раскидавший от кургана до кургана старые военные постройки, пакгаузы, дома с колоннами, казармы и памятники.
Севастополь — приемник всей курортной волны. Скорые поезда выбрасывают на маленькую площадь из одноэтажного белого вокзала массу пассажиров; их подхватывают хищники;автомобили, скромные линейки, обтянутые полотном. Крошечный трамвай мчится в гору, и сразу проникаешься атмосферой маленького города: у вас, гражданка, нет мелочи, — говорит кондуктор, — ну, ничего: в следующий раз заплатите. Кажется, в Севастополе не было построено ни одного нового здания с самой осады: те же самые пузатые дома, толстые стены, колонны, маленькие окна, балкончики и завитушки. Он сохранил внешний вид полумещанского, полувоенного приморского городка. В магазинах все продают втридорога, гораздо дороже московского. Это все для приезжих; местный житель идет на базар, подошедший вплотную к зеленой, пропитанной нефтью морской воде.
Здесь бесчисленные парикмахерские с живописными восточными вывесками тщетно ждут клиентов, стучат кости домино в турецкой кофейне, пышет жаром, как домашняя печь, булочная, работающая на мазутном огне.
Единственная газета в городе — газета военмора «Аврал». Энергичный листок, умеющий находить крепкие слова, всегда простые и сильные для домашнего военморского быта, типичная «своя» газета, подошедшая вплотную к своему читателю.
Татарское население в городе — меньшинство. Возле базара приютился скромный татарский клуб. Здесь разучивают на стареньком фортепиано национальные мелодии, ставят злободневную оперетку; оживленно хлопочут молодые деятели татарского театра в маленьких барашковых шапках, с упрямыми скуластыми лицами и косыми глазами.
Гордость Севастополя — «Институт физического лечения». Этот великолепный дворец может составить славу любого мирового курорта. Белоснежные сахарно-мраморные ванны, огромные комнаты для отдыха, читальни с бамбуковыми лежанками, настоящие термы, где электричество, радий и вода бьются с человеческой немощью...»

Один из очерков о только что освобожденном городе, созданный по первым впечатлениям автора,
называется «Штурм Севастополя». Евгений КРИГЕР. 1944 г.

http://www.bibliotekar.ru/informburo/105.htm

Приведу начало.

Что такое Севастополь, штурм Севастополя? Может быть, в полной мере это поймут лишь наши потомки, перед которыми величие этого сражения предстанет, проясненное временем.
Но сегодня, когда мы так близки еще к горячему, обжигающему пламени Севастополя, я вспомню прежде всего дорогу в горах после штурма, ночь, когда главное было уже позади, и сон пехотинцев на этой дороге. Солдаты лежали в пыли, сжимая в руках винтовки, лежали там, где подкосил их сон, и фары автомобилей вырывали их из мглы, и автомобили останавливались, скрежеща тормозами.
Пехотинцы спали в пыли, на дороге. Шоферы готовы были наброситься на них с проклятиями, ведь путь шоферов в бою тоже нелегкий, - но, взглянув на черное от усталости, запыленное, обожженное солнцем и боем лицо пехотинца, водители артиллерийских машин, тягачей, тракторов молча поднимали спящих с дороги и относили в сторону, за обочину, в безопасное место.
- Ты прости, брат, - со сна бормотал пехотинец.
- Лег, где шел. Да постой, я сам... Ты оттуда, небось? С Севастополя? Мы его брали...
Сначала их принимали за раненых. Их сон был как обморок, но и во сне они были как в бою, а просыпаясь, искали врага. Они еще не понимали, что враг далеко.

"СЕВАСТОПОЛЬ" В.Луговской

На клотике лампа мигает далече
Высоким и чистым своим огоньком,
И город весеннему ветру навстречу
Встает величаво в просторе ночном.

Заводит ревун свою песню во мраке,
Течет через небо созвездий река.
Давно отгремели, уснули атаки,
И Ленин стоит - и простерта рука.

А Черное море, громада литая,
Победно дыша, повторяет огни.
И стройный эсминец, стелясь, пролетает;
Он видел великие ночи и дни.

Линкоры, как горы откованной стали,
Недвижны, неслышны на гребнях волны;
Они силуэтами строгими встали,
Полночные стражи Советской страны.

Акацией белой весь берег усыпан,
Бушует июнь на бессмертных холмах.
Пылают все бухты. Они неусыпны:
Над ними работы гремящий размах.

И тонкого дыма прозрачные клубы,
Сменили пожарищ печальный чад,
Как будто от ветра чуть скошены трубы,
Трехорудийные башни молчат.

Пройдут и, как зори, взойдут поколенья,
Но подвигов слава над смертью властна.
Весь город охвачен единым стремленьем -
Быть гордым и юным во все времена.
Здесь камни звучат человеческой речью,
Бинокли дозорных глядят в темноту,
На клотике лампа мигает далече,
Скрежещут, грохочут лебедки в порту.

Герои легли в каменистое ложе,
Приносит им ветер победные сны.
Эскадра молчит еще глуше и строже
Под бронзовым заревом поздней луны.

Нет, он не остыл от снарядного грома!
Среди невысоких обветренных гор
Плывет Севастополь линкором огромным,
Форштевнем круша черноморский простор.

Николай Доризо

Спросил я в Севастополе
Старушку:
- За что вы любите
Сожжённый этот город,
Где зданий,
в пепел
рухнувших,
Осколки,
Где каждый камень
В шрамах и рубцах? -
Ответила она
Неоропливо:
- Скажи,
Какая мать
Разлюбит сына
За то,
что он домой
из пекла боя
Вернулся
с искалеченным лицом?


Николай Ярко Корабельная

I.
Детство мое, Корабельная,
Тихая сторона.
Выкрашена, побелена,
Светишься, как весна.

Улочки, переулочки,
Дворики, тупики.
Утлые, словно уточки,
Лодочки, рыбаки.

Сетками подпоясаны,
Сердятся на закат.
«Солнышко нынче красное,
ветру быть», - говорят.

Выкрашена, побелена,
Светишься, как весна,
Детство мое, Корабельная,
Тихая сторона.
II.
Корабельная, Корабельная,
Ты как песенка колыбельная.
В тихом дворике резеда.
Морем пахнущая вода.

Рядом бухточка Аполлонова,
Лодок крашенные бока.
Возле садика полусонного
Кучерявые облака.

Помню годы пятидесятые
Плыли медленно надо мной.
В переулочке пахло мятою,
Дымом, свалкою и весной.

Помню тропочку вниз до берега
И военно-морской парад.
Голубую мечту о велике,
Фиолетовый виноград.

Корабельная, Корабельная…
Ты как песенка колыбельная.

Бухта Омега

Что тебе снится, бухта Омега?
Белая шуба белого меха?
В этом году не дождаться нам снега.
В лужу январь ненароком заехал.
Дождь вместо снега. Плач вместо смеха.
Что тебе снится, бухта Омега?

Бухта Омега, что тебе снится?
Прошлое лето в простеньком ситце?
У ребятишек соль на ресницах?
Ночи далекие, как зарницы?
Дни, щебетавшие, как синицы?
Бухта Омега, что тебе снится?

Спасибо Всем, за прекрасные находки.

По поводу стихов: в Основном есть профильная тема: Стихи про Севастополь, где Ваши находки было бы здорово продублировать.

_________________
«Оставайтесь вежливыми, пока это возможно» © Анатолий Вассерман

Сергей Дрофенко Осень под Севастополем

Когда дневной спадает жар,
Вечерние играют зори,
Тогда багровый солнца шар
Безжизненно садится в море.

Когда уходит он ко дну,
Судам дорогу преграждает,
Тот миг особую волну
В дремоте этих вод рождает.

И море дышит сентябрем,
Все в пятнах голубых и алых,
И отдаляющийся гром
Грохочет, затихая в скалах.

И сумрачно горит закат,
И густо под луною спелой
Сигналы длинные цикад
Плывут в степи сухой и белой.

Усыпальница адмиралов

Я думал о традиции большой,
Служившей Севастополю подспорьем,
Когда увидел дрогнувшей душой
Владимирский собор над Черным морем.

Не только современники мои -
В тот год у осажденных равелинов
Вели в горящем городе бои
Нахимов, Лазарев, Истомин и Корнилов.

И стены боевой гробницы их,
Отметки и рубцы сражений правых
Читаются поныне как дневник
Тех дней победоносных и кровавых.

Взгляни, поэт, на эти купола
И ощути высокое единство.
Традиция для нас не кабала,
А верности живое материнство.

Я так воспринимаю эту честь,
Когда мы о заботах наших спорим.
Есть Родина, поэзия, и есть
Владимирский собор над Черным морем.

Херсонес Г.Поженян

Когда узлом завяжется беда
И ночи дням свои предъявят счеты,
Отвергнув черепашьи поезда.
Я снова предпочту им самолеты.
И мягко ляжет под крыло апрель.
И властно вспыхнет море из тумана.
Ужели в мире нет других земель,
И нет камней без камня Инкермана?
И нет Венеций или Ла-Валетт
Без Графской, Сапуна и Телефонки,*
И Лувра нет, и Акрополя нет –
И лишь на нем одном заклинил свет
В последний день последней похоронки?
Он, он один, в отеках до небес,
Не ведавший спасенья у причала, -
Последний мой и первый Херсонес:
Раскаянью и мужеству начало.
1982