Sevastopol.info

Известно ли происхождение такого слова? Связано наверное как-то с высадкой англичан во время Крымской войны в районе Балаклавы. Но почему именно такой головной убор?

Небольшое дополнение к сообщению Arte о кардигане. Весь фокус в том, что жакет этого типа без воротника и с глубоким V -образным вырезом можно было для тепла одевать под военный мундир (хит сезона 1854 года).

БАЛАКЛАВА

Этот вязанный шлем, закрывающий голову, шею, плечи, который носят солдаты, альпинисты, лыжники назван по месту боя во время Крымской войны

:D
Леди, не Балаклава названа в честь дурацкой шапки, а шапка в память о балаклавской непогоде.

В X томе «Записок Одесского общества истории и древностей» помещена статья, озаглавленная «Исторические вопросы, решаемые натуралистом», написанная по поводу заметки академика Бэра.
Сущность этой статьи заключается в доказательстве знакомства Гомера с северным берегом Черного моря, картины некоторых мест которого «очевидно переданы поэтом с натуры». Для доказательства такого положения Бэр обращался не к филологам и записным ученым, а к обыкновенным читателям, побывавшим на берегах Черного моря. Только в этом последнем качестве я и позволяю себе сказать несколько слов о настоящем вопросе; в сущности дела приходится сравнить описание Гомера с известной местностью, то есть сделать не особенно мудреную штуку, доступную и простым смертным.
Из всех мест Черного моря, будто бы описанных Гомерам, я остановлюсь только на хорошо знакомой мне Балаклаве, о которой я совсем иного мнения, чем гг. Бэр и Караулов. Объяснения Бэра вообще очень логичны и, может быть, совершенно верны; весьма вероятно, что Гомер знал и Черное море, и Балаклаву, я хочу только сказать, что из его описания этого последнего места нельзя сделать такого вывода, а иного доказательства, как кажется, не имеется.
Не стану приводить известных мест Одиссеи о порте Листригонов, они перепечатаны и в указанной выше статье г. Караулова, замечу только, что, по-моему, мы не имеем никакого права принимать в соображение не все сказанное Гомером; мы можем отвергнуть вполне или частью баснословный рассказ, вроде движущихся скал или плавающих островов; но не имеем никакого основания отвергать что-либо реально возможное, ограничившись только некоторыми частями описания известного места; иначе это будет не доказательство, а предвзятая мысль, натяжка. Если с таким, мне кажется, правильным взглядом прочесть не только первые строчки, а все описание похождений Улисса,в порт Лестригонов (так в тексте. — Н.К.), то нет никакой возможности допустить, что все это относится к нашей Балаклаве, с чем, я думаю, согласится всякий, хорошо ее знающий.
Первые четыре строфы Одиссеи, начиная со слов: «В славную пристань вошли мы», могут относиться к Балаклаве, хотя и не заключают в себе ничего, так сказать, специфически балаклавского, весь же остальной рассказ может относиться к чему угодно, но только не к Балаклаве.
Прекрасная бухта Балаклавы, всегда тихая, окруженная горами, имеющая много рыбы и воды, представляла такие явные удобства для поселения человеку, а тем более лестригонам (морским разбойникам), что решительно нельзя себе и представить ее пустою, а (...), живущими вблизи, (...) в реальном описании Страбона она заселена именно морскими разбойниками, для которых она точно создана, по справедливому замечанию Бэра, а Караулов полагает, что и дворец царя Антифата стоял именно на месте старой Генуэзской крепости. И действительно, все это так и должно бы быть, все это именно так и сделает (и делал) каждый народ, каждый человек, которому придется распорядиться Балаклавою, до такой степени вся эта местность резко характерна, определенна.
К сожалению, у Гомера все это совершенно не так
«...с кораблями в просторную гавань проникнув,
их утвердили в ее глубине... Сам же Улисс
...взошел на утес и стоял там, кругом озираясь,
не было видно нигде ни быков, ни работников в поле;
изредка только, взвиваясь, дым от земли поднимался».
Г. Караулов прибавляет: «Трудно нарисовать более верную и более ясную картину Балаклавы». Как? Войти в Балаклаву и не увидеть Балаклавы, высокого дома Антифата (по Караулову — на месте Генуэзской крепости), не увидеть ключа якобы Артакийского, находящегося на берегу бухты в «ея глубине», то есть именно там, где стали суда спутников Улисса, не увидеть всего этого, когда всякому вошедшему в порт все это видно как на ладони с любого места на воде и без ненужного лазания по скалам. Не увидеть на месте развалин Генуэзской крепости не только «высокого» дома Антифата, но даже и маленькой величины — все равно, что «не приметить слона». Да, наконец, если бы Одиссей и не приметил ничего этого, то надо полагать, что сами морские разбойники давно бы приметили его суда с высоты и, конечно, не допустили бы вглубь бухты.
Значит, о верности картины не может быть и речи или необходимо предположить, что Улисс ничего этого не увидал потому, что ничего подобного и не было, то есть вся нынешняя Балаклавская бухта не была заселена, аяуже сказал, что подобное предположение совершенно немыслимо: нельзя допустить, чтобы кто-либо жил вдали от бухты, оставив ее пустою; наконец, были же хоть лодки какие-нибудь у морских разбойников — где бы они держали их? Неужели выносили вдаль из такой бухты, как Балаклавская? Далее, г. Караулов говорит: «страшные скалы окружают берег, с которых он (Улисс) не мог увидеть ничего другого, кроме бесплодной каменистой почвы, почти лишенной растительности...; не мог он здесь увидеть ни борозды, проведенной плугом, ни других следов труда человеческого. Только дым один мог указать на сокрытый между скал город Листригонов». Очевидно, что Караулов не пробовал влезть на какую бы то ни было высоту, окружающую Балаклаву: а то бы он увидал весьма многое. Каменистые склоны высот к бухте, теперь, правда, безлесные, но еще вопрос, были ли они такими встарь, и во всяком случае обратные склоны, видные с любой высоты, и теперь покрыты лесом. (Левая сторона бухты почти наверняка была покрыта лесом. Стороны считают по течению, то есть противоположно тому, как они кажутся входящему с моря).
Одиссей влез на скалы у входа (кстати сказать, не особенно крутые и вовсе не страшные, не более 150 фут. над морем), и если бы он был в Балаклаве, то мог бы увидеть то, что мы видим: впереди себя огромную долину, продолжающую бухту и покрытую садами, а с обеих сторон входалощины, склоны которых покрыты лесом, а ниже виноградниками, стало быть, могли там быть борозды плуга, и, конечно, не было отсутствия растительности.
Всякому непредубежденному читателю, надеюсь, будет очевидно, что Улисс увидел порт Лестригонов совершенно пустым, что решительно недопустимо для нынешней Балаклавы, да, пожалуй, и для какого бы то ни было порта, я думаю, что и Гомер понимал возможность этого последнего замечания, и, желая сохранить художественную правду, повел рассказ так, чтобы порт представлялся естественно необитаемым, для чего он и изобразил его безводным и обставленным голыми, бесплодными утесами; по крайней мере, таков смысл, если не буква, его рассказа; таким образом, получилась художественная правда, но реальность — не знаю, где мажет быть найдена, только, конечно, не в нашей Балаклаве.
Но допустим невероятное, положим, что такая Балаклава, как мы ее знаем, могла быть не занятою морскими разбойниками, удалившимися за что-то вглубь материка, посмотрим, можно ли приложить дальнейший рассказ Улисса к ближайшим окрестностям Балаклавы. Г. Караулов говорит: «По какому направлению ни пошли бы посланные Улиссом... они во всяком случае должны были выйти в (меловую) Балаклавскую долину, куда, вероятно, и прежде, подобно тому как теперь, жители вывозили из окрестных лесов дрова, так как окружающие Балаклаву утесы безлесны». Все это совершенно неверно. Из Балаклавы можно выйти тремя путями: в обе упомянутые выше лощины вправо и влево от входа, и в обширную главную долину, продолжающуюся из «глубины» бухты. Начала боковых лощин очень круты, и если Улисс, влезши на скалу, ничего в них неувидел, то, конечно, ему не было повода посылать туда своих товарищей, в особенности, когда перед ним и его судами был отличный ровный выход в глубине; наверное, не найдется никого, кто бы стал выходить из Балаклавы иначе, как этим путем. Допуская, однако, возможность пойти по боковым лощинам, мы увидим следующее: во-первых, по ним в «меловую Балаклавскую долину» можно попасть только после очень долгого блуждания в самых крутых и трущобных местах (дороги там убийственны); в правой лощине нет воды (по геологическому свойству местности), в левой есть родник (Кефаловрисси — от этого родника был водопровод в старую Генуэзскую крепость); но и он, и скверная дорога идущему из Балаклавы встретятся после места, годного для заселения (нынешние виноградники), а между тем спутники Улисса увидели
«скоро» «гладкую» дорогу, потом источник, за которым уже был город.
Значит, боковые выходы не годятся; посмотрим теперь на самый естественный, ведущий из глубины бухты, действительно ровный и гладкий. Но прежде замечу, что «меловая Балаклавская долина», как говорит г. Караулов, по-нашему Кадыковское поле, есть плодороднейший клочок горного Крыма, с глубоким, неистощимым черноземом, окруженный не безлесными утесами, а, напротив, довольно пологими склонами, большей частью и теперь покрытыми лесом.
Далее г. Караулов продолжает: «Следуя этим путем, спутники Улисса пришли к оконечности залива (да там их суда давно уже), где и теперь существует единственный источник воды... дочь Антифата... указала им дворец, построенный, без сомнения, на том месте, где мы видим развалины Балаклавской крепости». Выходит, что человек, вошедший в Балаклаву с моря и выходящий из нее в поле, прежде всего увидит «меловую Балаклавскую долину», потом родник в конце бухты и, наконец, крепость; все это можно написать только никогда не видавши Балаклавы, так как все это в совершенно обратном порядке: у самого входа крепость (под нею Улисс привязал свой корабль), затем в конце бухты источник и уже далеко после «меловая долина».
Источник, якобы Артакийский, течет на совершенно открытом месте у самого берега бухты в ее «глубине» (то есть в конце, елевой стороны), именно там, где были привязаны корабли спутников Улисса; не увидеть его буквально нет никакой возможности. Наконец, замечу, что он вовсе не «единственный», и нынешняя Балаклава им мало пользуется, потому что в ней очень много отличных, очень мелких колодцев; приходить к этому источнику из Балаклавской долины тоже нет никакой надобности, так как это довольно далеко, а там есть и своя вода; значит, этот источник не нимфы Артакии, тем более, что прежде источника спутники Улисса видели главную дорогу, а какая же, откуда и зачем может быть дорога в пустую, незаселенную бухту, в которой находится сказанный источник.
Идя от глубины бухты и пройдя версту, долина бухты расширяется в широкое, несколько всхолмленное пространство, на котором и вправо и влево есть источники (в 2—3 верстах от конца бухты), а поселения возможны всюду, но тут я не нахожу ничего подходящего к рассказу Улисса: негде скрыть поселение, да еще и с высокими домами; да и никак нельзя признать порядка последовательности встречаемых предметов: дороги, ключа, и, наконец, города.
Рассказ Улисса кончается весьма эффектной сценой гибели кораблей и его спутников, раздавливаемых «с крутых утесов» бросаемыми огромными камнями, г. Караулов думает, что знающие Балаклаву найдут в этом «поразительную верность», а я, хорошо eё знающий, нахожу все это физически невозможным. Дело в том, что Балаклава окружена не отвесными скалами или утесами, а каменистыми горами, с которых нельзя выбросить до бухты и маленького камня, предлагаю попробовать желающим. Нечто подобное можно сделать только у самого входа, да и то, если на это согласятся избиваемые, которым для избавления стоит только оттолкнуться от берега; как ни узок проход, но все же он имеет до 100 сажен ширины, и, значит, камня не выбросить. У прохода остался нетронутый корабль Улисса, а спутники его избивались в «глубине», где не только нет скал, но и горы отходят от берега и дают места и дороги городку (нынешняя Балаклава).
Желающим проверить мои объяснения достаточно взглянуть даже на карту Балаклавы с окрестностями, а еще лучше на ее многочисленные с разных сторон снятые фотографии; надеюсь, что всякий непредубежденный читатель согласится со мною и в рассказе Улисса не найдет ничего «снятого с натуры», «поразительно верного», «строго согласного с действительностью», как говорит г. Караулов.
Г. Бэр желал иметь и получил вид Балаклавы с моря, в этом и заключается главная ошибка. С моря действительно есть крутые утесы, да к тому же у самого входа и в некотором от него расстоянии, тогда как внутренности бухты нет никакой возможности считать обставленными скалами или утесами, это просто каменистые горы; весь же рассказ Гомера относится к внутреннему виду, а не к внешнему. Будь у Бэра внутренний вид Балаклавы, я уверен, что он не был бы столь решителен в своем приговоре.
Быть может, общая логика описания всех мест, посещенных Улиссом, и приложима более всего к берегам Черного моря, но если только и остальные места, им описанные, так же похожи на ныне существующие, как наша Балаклава на порт Листригонов, то их придется поискать где-нибудь в другом месте, а не у нас, хотя бы это было и не слишком патриотично. Думаю даже, что и вообще поиски Гомеровских мест едва ли будут успешны; по-моему, он искал художественной правды, но не реальной, и порт Листригонов, например, сочинил таким, как он у него описан, чтобы сделать возможною свою последнюю весьма эффектную сцену гибели путников. К тому же, насколько мне случалось читать и сравнивать, я прихожу к тому заключению, что древние греки, даже и позднейших времен, положительно не умели описывать, не умели отрешиться от фантазии, от привирания даже и в таких случаях, оправдывая слова нашего летописца «льстивы до греки (...) и до сего дни». Возьмите, например, географию Страбона, ведь это реальное описание, в котором человек, видимо, старается быть точным, а между тем какой набор совершенно ненужных бессвязных туманных фраз. Бывший Херсонисский, Трахейский полуостров до такой степени характерен, резок своими очертаниями, что описание его вполне доступно даже и малограмотному человеку; любую его точку можно описать несколькими словами, так что в ее отыскании никто и никогда не ошибется, а посмотрите, какая путаница у Страбона: разбросанность, отсутствие топографической логики, перевранные расстояния, одним словом — никуда не годное описание. Основываясь на нем, не было места, где бы ни старались найти знаменитый Парфенион; вероятно, и впредь будут такие попытки археологов, а между тем, зная действительно местность, сразу видна бесполезность таких попыток, так как описание Страбона совершенно не согласно с местностью.
Почти ту же местность, что и у Страбона, нынешний Инкерман, описал в 1634 году простой русский поп Иаков (Зап. Одесск. Общ., т. II), имевший в виду даже вовсе не географию, а только мощи святого угодника, а посмотрите, какая разница: описание тоже во многом переврано, но несмотря на то нет возможности не узнать Инкермана, даже если бы он и не был назван; что значит простой здравый смысл, который у древних греков заслонялся всякими иными соображениями, отчего и получалась реально негодная вещь.
Бесспорно, что знание местности может оказать большую услугу в археологических разысканиях, но это знание должно быть действительным, а не поверхностным, да и с местностью нельзя обращаться за панибрата, нельзя ее гнуть по произволу, нельзя видеть скалы иутесы там, где есть только горы, нельзя искать поселения там, где оказывается неприступный, безволный берег.
Придерживаясь такого взгляда, нельзя было бы искать гавань Лестригонов в Балаклаве, древнейший Херсонес находить между маяком и Георгиевским монастырем или гавань Палакуса между монастырем и Балаклавою, как то мне случалось начитывать в изданиях Одесского общества истории и древностей. (Знающему человеку местность говорит многое, и не менее (...) чем любой рассказ).
Заговорив о местности, позволю себе сказать еще несколько слов о совершенно ином вопросе, не касающемся ни Гомера, ни Страбона.
Существует мнение, что св. Климент был послан в изгнание в Херсонис, и именно в Инкерманские каменоломни; если это мнение основано только на «Мучении св. Климента», помещенном в X томе Одесского общества истории и древностей, то тут что-нибудь да не так. Во-первых, каменоломни названы «мраморными», чего в Инкермане нет вовсе, там только мягкий известковый камень. Во-вторых, не думаю, чтобы Инкерманские каменоломни усиленно разрабатывались в то время, так как этот камень не стоит перевозки в отдаленные местности, а в Херсонисе его почти не употребляли, что видно из сохранившихся и отрытых стен, где весьма редко попадается инкерманский камень, даже в наиболее ценных постройках — церквях, исчезнуть же он не мог, как бы город ни перестраивался встарь, потому что этот камень у нас наиболее ценный, удобный в работе и всего скорее возьмется из старых стен на новую постройку; 2000 ссыльных, как сказано в «Мучении», конечно, должны были наламывать этого камня громадные количества, в один год больше, чем нужно на восстановление всего ныне нам известного Херсониса. Наконец, в третьих, чудо св. Климента — извлечение воды — не могло иметь места в Инкермане, где воды больше чем нужно: и ключи, и даже целая речка, начало которой верст за 30 от Инкермана. Трудно сказать, где бы могла найтись подходящая к описанию местность: мрамор мог ломаться у нынешнего Чоргуна и Балаклавы и даже к южному берегу, но нигде там нет такого места, от которого надо было бы ходить за водой даже и в половину 4—5 стадий, если не ошибаюсь, наших 9 верст; да и вообще во всей горной части Крыма такое место едва ли найдется.
Еще замечу: в упомянутом выше рассказе священника Иакова образцово превосходное, честное описание Инкермана, но о св. Клименте ни малейшего намека, о нынешней монастырской церкви говорится, что она во имя св. Юрия, а мощи в ней, по-видимому, св. Симеона, судя по намеку священника Иакова.

(Писал около 1884 года в Севастополе; первая археологическая попытка, весьма неудачна, хотя и верная в существах).
Копия статьи А.Л. Бертье-Делагарда.
Принадлежит мне.
А. Маркевич

ГАВАНЬ СИМВОЛ
(О ПРОИСХОЖДЕНИИ ДРЕВНЕГО НАЗВАНИЯ БАЛАКЛАВСКОЙ БУХТЫ)

Балаклавская бухта – ландшафтная и историческая достопримечательность Крыма. Глубокая, длинная, извилистая, не видная со стороны моря, она неизменно вызывает восхищение у всех, посещающих это место. Кому-то она напоминает северные фиорды, кому-то приводит на память строки Гомера о бухте листригонов. В исторической же традиции бухта известна начиная со Страбона, строки которого из 4-й главы двенадцатой книги «Географии» цитируются ниже в русском переводе Г.А. Стратановского:

«Если плыть дальше вдоль побережья, следует выдающийся в море на юг большой мыс, который составляет часть целого Херсонеса. На этом месте расположен город гераклейцев, который так же называется Херсонесом и отстоит, если плыть вдоль берегов, на 4400 стадий от Тираса. В городе есть святилище Девы (какого-то божества). В 100 стадиях от города есть мыс, названный по имени этого божества Парфением, с храмом божества и его статуей. Между городом и мысом три гавани. Затем следуют Древний Херсонес, лежащий в развалинах, и потом гавань с узким входом, где тавры (скифское племя) обычно собирали свои разбойничьи банды, нападая на тех, кто спасался сюда бегством. Эта гавань называется Симболон Лимен и образует вместе с другой гаванью под названием Ктенунт перешеек в 40 стадий».

К этому пассажу древнего географа восходят почти все известные упоминания о Балаклавской бухте греческих и латинских авторов. Неизменным название Симболон мы находим в трудах Феофана Исповедника (начало IX в.) и Константина Багрянородного (середина X в.) Затем над этой местностью опускается завеса молчания и лишь в XIV в. появляется на исторической сцене генуэзская крепость Чембало, имя которой принято считать видоизменненным «Сюмболон».
В конце XVI в. Мартин Броневский сообщает, что генуэзцы «отняли без сопротивления у гордых, беспечных и несогласных между собою князей греческих» город Ямболи (Ямбол). И в этом позднем греческом названии принято слышать все тот же античный Сюмболон.

Как известно, руководством для всех образованных европейцев, путешествующих по Крыму, обязательно служило описание этих мест Страбоном. Позже, после присоединения Крыма к России, стремление найти здесь подтверждения писаниям древних овладело и русскими путешественниками, учеными и литераторами, для которых основным авторитетом также служил Страбон, как наиболее подробно повествующий об этих краях. В XVIII в. пересказ его описания Херсонеса и окрестностей встречается почти в каждой русской книге, посвященной вновь обретенной Тавриде.

Интересно, что все русские переводы Страбона сразу же усвоили множественное число существительного «символ» хотя даже в латинской традиции, представленной Плинием, гавань именуется Symbolum portus. Все известные нам русские тексты говорят о гавани символов.

При этом, слово «лимен», как правило, переводится на русский язык, и вполне однозначно – это «бухта» или «гавань», а вот слово «символ», как имеющееся в русском языке, иногда оставляется без толкования, а иногда делаются попытки подобрать ему синоним из обычной лексики. Варианты этих толкований достаточно разнообразны – Бухта Предзнаменований, Сигнальная Гавань, Бухта Знаков и Гавань Совета. Самым распространенным в русских текстах можно назвать толкование – «гавань символов, предзнаменований».
Кроме того, одна фраза древнего географа об устраиваемых там разбойничьих засадах тавров, в сочетании с живописной дикостью скал, тогдашней отдаленностью и малонаселенностью Балаклавы была особым образом воспринята первыми путешественниками и сообщила этому месту ореол скрытой опасности, таинственного приключения. Эта традиция сохранилась и в последующие эпохи, включая наши дни.
Вот, например, как описывают бухту авторы изданного совсем недавно путеводителя по Балаклаве: «Эллины называли её очень таинственно – Сюмболон Лимен. Это словосочетание переводится как «Бухта Символов» или «Бухта Предзнаменований». В обоих вариантах перевода чувствуется некая тайна, мистика…Разыгравшееся воображение может представить себе таинственные обряды, гадания, жертвоприношения…». [Шавшин В., Золотарёв М., Хапаев В. По землям древней Балаклавы. Севастополь, 2003.]

Вовсе не желание развеять таинственность, или помешать воображению, а единственно - стремление понять происхождение древнего названия привело нас к размышлениям о том, чем же был в действительности символ для древних греков и какой смысл они вкладывали в это слово в те времена, когда поселились в этих местах. Это стремление побудило нас к более внимательному рассмотрению не только соответствующих пассажей из трудов древних писателей, но заставило под определенным углом зрения увидеть некоторые древние обычаи. Результатом этих размышлений и стала статья, предлагаемая вашему просвещенному вниманию.

Мы хотим предложить гипотезу происхождения названия «Симболон Лимен» исходя из формы Балаклавской бухты, представляющей собою извилистый геологический разлом, и отталкиваясь от смысла слова «символ».
Многочисленные значения глагола symballo; и его производных в древнегреческом языке можно свести к идее совпадения частей, совмещения разрозненного целого, а symbolon - это, прежде всего, некий материальный объект - знак этого совпадения.

Первоначальным значением слова символ было обозначение какого-то предмета, разломанного на две части с целью последующего соединения, в качестве подания какого-либо знака. Разломить кость (астрагал), табличку с надписью, глиняный черепок или другой предмет из долговечного материала могли при заключении договора о дружбе (т.н. ритуализированная дружба - породнение, = ксения), или при совершении сделки. С помощью таких «символов» представители породненных родов или договаривающихся сторон, и даже их потомки могли узнать друг друга. Большую роль эти предметы-символы играли в обычаях гостеприимства. В Древнем Риме их так и называли – tesserae hospitalis.

Одновременно бытовали и другие символы – тоже физические объекты, но как бы замещающие, лишь обозначающие другие объекты – это, прежде всего, вещи, служившие залогом договорных отношений или просто денежным залогом (им могла стать, например, золотая чаша). В этом значении слово символ встречается в нарративных и эпиграфических источниках для пятого и четвертого веков до н.э. К этим же периодам относят существование в демократических государствах Древней Греции еще одних символов – черепков или жетонов, выдававшихся присутствующим на судебных заседаниях, в качестве удостоверения их личности. Для тех, кто путешествовал, некие символы (возможно, таблички с текстами, монеты или жетоны) служили защитой от репрессалий (еще один древний обычай - присваивать имущество чужеземцев, высадившихся на берег, переродившийся позже в пиратство). Если два государства были связаны договорами о дружбе, то такие знаки - символы охраняли их граждан на территориях этих государств.
Итак, понятно, что в эпоху Великой Греческой колонизации и позже символ был преимущественно вещью, часто – разломанной надвое, использовавшейся в разнообразных ситуациях частной и общественной жизни, в отношениях между людьми и государствами.

Аристотель в «Политике» предлагает разграничить олигархию и демократию, т.е. разделить общество, а затем соединить его. Он пишет: «Прежде всего следует установить разграничения этих видов государственного устройства, а затем поступить так, как поступают со знаками гостеприимства – взяв от каждого из них по половине, сложить их вместе».


Когда же, в какой период начался путь символа к нынешнему – философско-абстрактному его пониманию? По счастью, на русском языке существует блестящее, и практически – исчерпывающее исследование этого процесса и принадлежит оно перу Азы Алибековны Тахо-Годи. В статье, озаглавленной «Термин «символ» в древнегреческой литературе» ей удалось проследить постепенную, занявшую несколько столетий и потребовавшую значительной философской эволюции, трансформацию понятия. Она отмечает, что для греческой архаики и классики характерна «чрезвычайная наивность» понимания символа. Но, вместе с тем, уже у досократиков намечены основные моменты для позднейшего развития понятия символа. Это таинственный смысл (у пифагорейцев), нераздельное единство (у Эмпедокла), обобщенность в свернутом виде при обозначении предмета (Демокрит). Внесли свой вклад в выработку понятия о символе Платон и Аристотель, но и для Платона символ еще равносилен знаку. Скрываясь от происков сиракузского тирана, Платон уславливается с друзьями ставить в начале письма особый знак - символ, указывающий на то, что это письмо подлинное. Примечательно, что слово «символ» не встречается ни в одном из эпикурейских фрагментов, ни у древних перипатетиков. Древняя Стоя также не знает этого слова. Исследователь отмечает: «Все тексты классической античности со словом символ поражают одной главной особенностью: они всегда утверждают символ как таковой, не связывая его ни с каким объектом, символом которого он мог бы явиться. Всюду мы встречаем символ сам по себе, в его чисто предметной образности […] В классических текстах символ – есть нечто, но никогда не есть символ чего-то». Грамматически это выражено тем, что слово символ не имеет при себе дополнения. Символ в греческой классике ни на что не указывает, а если иной раз, крайне редко, все-таки указывает, то на самое очевидное, прямо находящееся перед глазами. Символ в таком случае ничем не отличается от знака и даже отождествляется с эмблемой.

Рассматривая употребление слова символ в период позднего эллинизма Тахо-Годи приводит некоторые примеры из Плутарха, у которого символ – или сигнал к битве, который в виде пурпурного хитона вывешивается перед палаткой военачальника или бронзовый щит на носу корабля. Или символ – условный знак к убийству, который подает Антоний, уронив чашу с вином и ударяя мечом Сертория. Это и опознавательные знаки родства, которые Тесей по велению матери достает из-под камня, - так называемые «отцовские символы».

Анализируя постепенную эволюцию термина символ на протяжении всей античности, А.А. Тахо-Годи удалось четко определить время перехода символа из мира вещей в мир идей, его отделения от знака и, таким образом, рождение философских понятий символа и символизма, которым посвящено и будет посвящаться множество исследований.

Вот главный вывод, сделанный Тахо-Годи: «При обследовании всех материалов, касающихся употребления слова символ в греческой литературе, нас поражает один чрезвычайно важный факт. И в период греческой архаики, классики и даже в эпоху эллинизма, вплоть до III в. н.э., то есть до формирования неоплатонизма, слово [i]символ употребляют крайне редко, случайно, обиходно, но отнюдь не терминологически и понятийно. Из всего множества литературных, а также специально-философских текстов, можно указать лишь на несколько, подтверждающих как медленно и несистематично рождалось то значение символа, которое расцветает лишь на склоне античности, чтобы затем перейти в новоевропейские теории.
Вся греческая традиция до III века н.э. буквально не нуждается в символе и не представляет себе его ценности для искусства, языка или философии. То исконное, простейшее, прозрачное значение символа как результата соединения и слияния двух начал понимается в течение целых столетий совершенно буквально.
Только в конце античности, когда гибло язычество и уже была потеряна вера в буквальный миф, только тогда наступила эпоха символического толкования мифов. Неоплатоники, обильно использовавшие в своих теоретических построениях специфически понимаемую ими древнюю мифологию, стали широко применять термин «символ», столь необходимый им для смелых интерпретаций древнейших, в первую очередь, гомеровских мифов». [/i]

Таким образом, близкое к современному понимание символа сформировалось не ранее III в. н.э. в рамках самой мистической философской школы поздней античности.

Но, смеем утверждать, что для основной массы населения греческих колоний, состоявшего из людей практического склада - торговцев, моряков, ремесленников, философские искания ученых современников оставались неизвестными или чуждыми, а вот мифы – напротив – составляли неотъемлемую часть их мировоззрения, причем с раннего детства, представляя собой культурный фундамент эллинской цивилизации.

Возвращаясь, вооружившись всеми вышеизложенными доводами, к нашей гипотезе, рискнем предположить, что ко времени основания Херсонеса обычай разламывать предметы при договорах и сделках, вероятно, был еще очень распространен и форма бухты, прекрасно различимая с ближайших возвышенностей, могла напомнить древнегреческим переселенцам такое знакомое явление их повседневной жизни, как «символ» - предмет разделенный пополам. Так они и прозвали эту гавань – Символ, подобно тому, как еще одну севастопольскую бухту теперь называют Омегой из-за формы в виде этой греческой буквы. Возможно и то, что скалы у входа в бухту казались им мифическими Симплегадами, что вот-вот сомкнутся, чтобы снова разойтись.

Необходимо отметить, что наш Символ как географическое название не уникален. В древнем мире существовали и другие Символы. Павсаний так объясняет происхождение названия Символы в местности Лаконика: «Река Алфей составляет границу между тегейцами и лакедемонянами. Начало ее в Филаке, но у истоков она принимает много, хотя и небольших, других вод, отчего это место и называется Стечения (Символы)…». Фракийская гора Символ, упомянутая Плутархом в жизнеописании Брута, возвышается напротив греческого острова Тасос, у ее подножия сейчас расположен город-курорт Кавала. В Малой Азии есть гора Кешиш-даг, носившая в древности название Олимп, которую, впрочем, не следует путать с Олимпом классической Греции. Вблизи этого, «мисийского» Олимпа была местность, называемая Символами, где в средние века располагался монастырь. В этой обители "иже во Символех" подвизались, между прочим, многие святые, в том числе в IX веке и просветители славян, два солунских брата Кирилл и Мефодий. Происхождение всех этих названий нам неизвестно, если не считать объяснения Павсания.

Дальнейшая судьба названия бухты видится нам следующим образом: обычай разламывать предметы вышел повсеместно из употребления, вероятно, не позднее второго века до н.э., так как уже для Плиния он – глубокая древность. Уже в V в. н.э. Псевдо-Арриан упоминает «гавань Символ, называемую также «гаванью символов», видимо, не понимая происхождения названия. Таким образом, имя бухты надолго пережило явление, его породившее. Постепенно исконное значение ушло из памяти живших здесь людей, а новое значение стало уделом интеллектуалов.
Сменялись эпохи и этносы, для тюркоязычного населения Крыма классические древности европейских народов интереса не представляли и греческий Симболон стал Балыклеей-Балаклавой.

Путешественникам «века осьмнадцатого» и последующих, ближе было отвлеченно спиритуалистическое, или пифагорейское - таинственное - значение слова «символ», подкрепляющееся романтической красотой Балаклавы. Кабинетные же переводчики пассажей древних авторов, касающихся географии Таврики, вряд ли посещали городок, или смотрели на бухту с прилегающих возвышенностей, а посему, если и предлагали объяснения происхождения названия, то исходя из полулегендарной истории этой местности, почерпнутой из тех же произведений.

И в завершение, подкрепим наши предположения еще одним примером топонима-пережитка. Всем севастопольцам хорошо известна высота под названием Сахарная Головка, но уже очень далеки от нас времена, когда сахар продавался в лавках в виде «голов», и даже те, кто по роду занятий или по душевной склонности изучают родную старину вряд ли представляют как выглядел этот товар. Вскоре о бытовании «сахарных голов» будут знать только узкие специалисты, а вот название, скорее всего, еще долго будет жить на картах и в устной речи, при этом происхождение его будет уже непонятным большинству его употребляющих.

Разумеется, все вышеизложенное – не более чем очередная гипотеза, но мы кладем ее в копилку исследования крымской топонимики с большой любовью к этому уголку Земли и к его истории.


Л И Т Е Р А Т У Р А

Константин Багрянородный. Об управлении империей. Текст, перевод, комментарий. / Под ред. Г.Г. Литаврина и А.П. Новосельцева. - М.: Наука, 1989.

Броневский Мартин. Описание Татарии // Записки Одесского общества истории и древностей. – 1867. – Т. 6. – С. 333-367.


Аристотель. Политика. Пер. С.А. Жебелева // Аристотель. Сочинения в четырех томах. Том 4. / Пер. с древнегреч. Общ. ред. А.И. Доватура. – М.: Мысль, 1983. – С. 375-644.


Латышев В.В. Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе. – Том I. Греческие писатели. – СПб., 1890.

Мурзакевич Н. История генуэзских поселений в Крыму. – Одесса, 1837.


Павсаний. Описание Эллады. В 2 т./Пер. С.П. Кондратьева; под ред. Е.В. Никитюк. СПб., 1996.

Плиний. Естествознание. Об искусстве. / Пер. с лат., предисл. и прим. Г.А. Тароняна. – М.: Научно-издательский центр «Ладомир», 1994. – Кн. XXXIII, 10.

Плутарх. Избранные биографии. / Пер. с древнегреч., ред. и предисл. С.Я. Лурье. – М.-Л., 1941.

Страбон. География в 17 книгах / Пер. и вступ. ст. Г.А. Стратановского. М., 1964

Тахо-Годи А.А. Термин «символ» в древнегреческой литературе // Вопросы классической филологии. – Вып. VII. Образ и слово. – М.: Изд-во МГУ, 1980. – С. 16-57

Уразумение к месяцеслову. - М.: Благо, 1995.

Шавшин В., Золотарёв М., Хапаев В. По землям древней Балаклавы. Севастополь: Фуджи-Крым, 2003.

The Chronicle of Theophanes Confessor. Byzantine and Near Eastern History AD 284-813. – Translated with Introduction and Commentary by Cyril Mango and Roger Scott with the assistance of Geoffre Greatrex. – Oxford: Clarendon Press, 1997

The Oxford Classical Dictionary / edited by Simon Hornblower and Antony Spawforth – 3rd ed. – New Yourk: Oxford University Press, 1999.

БАЛАКЛАВА

Этот вязанный шлем, закрывающий голову, шею, плечи, который носят солдаты, альпинисты, лыжники назван по месту боя во время Крымской войны

часто встречается в текстах 19 века на английском языке.
Слово английское по всей видимости.
Известно ли происхождение такого слова? Связано наверное как-то с высадкой англичан во время Крымской войны в районе Балаклавы. Но почему именно такой головной убор?

Вовсе это слово не английское. В своё время интересовался этим вопросом и искал перевод этого слова (балаклава). В словаре Эбби лингво нашёлся перевод только с французского (вязаный шлем), но это не суть. Интересно откуда взялось это слово? И вообще кто-то ещё в теме?..