Зарегистрирован: 27 янв, 2018, 13:12 Сообщения: 112
Репутация: 103
Откуда: деньги у селян?
|
Это какая-то задорновщина, фоменковщина.
Поставлю для редких недалеких посетителей форума.
Каждый суслик агроном...
Петровка.
Капитан ага был не таким значимым господином,
как царь Петр Алексевич,
и как бы не достойно было признаться,
что его Петровка до того как она стала абсолютной дамой
и любовницей в доме француза не была Екатериной II,
а всего лишь женой сержанта Попова.
Пьеретта (Петровка), которую многие знали в Евпатории,
в детстве не укачивали на коленях герцогини.
Бедная девочка!
Первые её годы прошли так же печально,
как гуси шедшие через Великие степи.
Ее поместили в Симферополе в семье русских служащих.
Из серебряного рубля, который она зарабатывала в месяц,
она отдавала половину, старой матери,
которая тратила её деньги на мастику и медовуху.
Затем, будучи еще почти ребенком,
она последовала за новым хозяином
сержантом Поповым на маленькую заставу,
которой он командовал на берегу моря, близ мыса Тарханкут.
Подобно дикому цветку, она росла в пустынном месте,
чей мрачный вид не могло бы передать никакое описание.
Недалеко от пляжа, между Черным морем и Желтым морем степи,
был построен дом.
От Перекопа до Еникале, образуя пояс вокруг Крыма,
через каждые два лье стоят, эти небольшие посты,
где обычно живут пять человек.
Здесь жили сержант, его жена и трое солдат.
Эти затерянные часовые в степи следят за контрабандистами,
чьи экспедиции, по-видимому,
не должны быть прибыльными на этом бедном,
едва населенном сегодня полуострове.
Именно эти солдаты защищают
интересы российского правительства,
когда море приносит обломки судов.
Зимой кораблекрушения часты.
Побережье граничит с небольшим поселением татар.
Небольшие корабли-лодки и гвардейцы изо всех сил
стараются не дать татарам пустить эти обломки на дрова.
Петровка раз в неделю пекла хлеб для двух соседних постов,
ухаживала за конем сержанта, готовила русский суп с молоком и уксусом,
а вечером, изрядно утомленная, спала под войлочном одеялом,
рядом с товарищами по своей трудной жизни.
Иногда она отправлялась в Евпаторию за припасами,
которых было не найти в татарских селах или степи.
Она впрягала коня в арбу,
и ехала закутанная в меха, стоя, как проводник древней квадриги,
держа поводья в руках и оживляя свой путь дикими криками в степи.
Она ехала между озерами и морем, по песчаному языку, образующему
природную дамбу и темные волны Эвксинского порта,
их шум на берегу, был единственным звуком,
который раздавался среди этого одиночеств.
Серое и снежное небо, такая была картина всей её дороги.
Жена сержанта чувствовала, как ее сердце учащено билось
при воспоминаниях о её визите на базар,
о знакомой Лигурии, которую она собиралась еще раз увидеть.
Это были единственные отвлечения в ее заброшенной жизни,
и, думая о том, как она доберется до них,
она заставляла повозку лететь по снегу.
Однажды вместо маленьких каботажных
судов появились большие пароходы
и бесчисленные купеческие нотты, которые они тащили за собой.
Иностранцы собирались высадиться на землю Святой Руси.
Маленький пост был внезапно покинут его охранниками.
Обломки кораблекрушений теперь могли свободно покрывать берег,
никому не мешая.
Татары распространились по русским домам,
разграбив много и убив мало.
Эти сцены смятения и убийства происходили в моменты,
предшествовавшие высадке небольшого союзного войска в Евпатории.
Русские власти уже ушли, напуганные большими кораблями
и татары впервые за много лет следуя обычаю
злоупотребили этой неслыханной свободой.
Высадившиеся французы хотя и в небольшом количестве,
вскоре восстановили порядок.
Капитан-ага показал себя защитником Петровки,
а та стала его женой, из благодарности.
Теперь в жизни Петровки был сержант Попов и француз.
Один Бог знал где сейчас был Попов, правда, был он крепкий этот сержант,
но он исчез из жизни Петровки,
исчез в облаке крови и бегства,
среди криков и взрывов.
Капитан-ага, напротив, был здесь и был
самым щедрым из всех высадившихся победителей.
Бедная русская женщина, зарабатывавшая когда-то рубль в месяц,
получила самые красивые платья на базаре,
и смогла выбрать из всех хлопчатобумажных костюмов,
которыми англичане наводняют Восток, те которые ей больше всего нравились.
Её сундук заполнился самыми красивыми женскими нарядами,
которые можно было купить в Евпатории.
Капитан-ага поручил египтянину
купить на базаре все необходимое и больше того
для этой модной дамы бедной страны.
Взяв довольно большую сумму Юсуф ушел.
Хотя евреи этой страны были
попрежнему все еще здесь, и живы,
но война настолько разорила город, что Юсуф
вынужден был превысить сумму в двести пиастров.
Муртаза и вся его татарская семья,
пришли полюбоваться всем этим великолепием.
Юсуф был человеком,
всегда готовым отправиться в путь на базар.
Когда капитан-ага изредка оглядывался
(желая узнать, в какую сторону исчезают его пиастры),
Петровка отвечала ему, распахнув руки и сделав птичий
улетающий жест говорила
-«guitti, elles sont parties» говорила она «уйти», они ушли.
Их уходило действительно много, особенно в первые дни.
Несмотря на столько соблазнов, эта девушка,
пришедшая из заброшенного домика на берегу моря,
все еще выглядела готовой вернуться туда.
Словно птица, пойманная в ловушку,
она нетерпеливо переносила свое новое состояние,
а главное, присутствие посторонних,
которых она видела под своей новой крышей.
Едва ли она делала исключение для хозяина.
Пыл её патриотизма показался бы особенным даже тем женщинам,
которые когда-то приветствовали
этих самых русских радостными криками,
размахивая платочками.
В началах она ставила своих соотечественников
намного выше всех других народов, представителей
которых она видела вокруг себя.
Позже она немного изменила своё мнение на эту тему,
но произошло это в результате глубоких размышлений.
Зрелище, окружавшее её, приводило её к этой мысли.
Однажды, в момент задумчивости она сказала обращаясь к Капитану Ага…
"Вот, французы, может быть, и стоят русских,
но на всем свете только они!"
В этой пропорции, которую я даю,
не беря на себя ответственность,
и несмотря на то, что она вполне примитивная.
Она говорила
- « Один русский стоил одного француза,
четырех англичан и десяти турок».
В этой оценке относительной ценности народов Петровка,
однако, никому не хотела льстить.
Она не знала смягченных форм, с помощью которых люди
говорят противоположное тому, что думают.
"Нет, никогда вы не возьмете Севастополь", - говорила она,
когда это имя города произносилось случайно.
И мы избегали произносить его у капитана-ага,
потому, что после этого апострофа,
начатого твердым голосом с блестящими от гнева глазами,
постепенно женское начало брало верх и твердость отступала.
После падения города она продержалась два месяца,
не желая верить в известие о его взятии.
Однако однажды её убеждение пошатнулось.
Египтянин Мехемет и татарин Муртаза находились у капитана-ага,
и как только они обменялись несколькими словами,
касающимися взятия Севастополя, Петровка прервал их озабоченным взглядом.
Затем, повернувшись к капитану-ага и умоляюще взглянув на него,
она спросила «Sebastopol aldemizmi,capitan»?
- Это правда, капитан?
Вы взяли Севастополь?
И тот, чтобы избежать этих готовых пролиться слез,
ответил ей привычной формулой "Lalan, mensonge Lalan».
– «Итак», торжествуя, обратилась она к первым двум собеседникам
- « Я так и знала, что Вы никогда его не возьмете».
Матросы никогда не забывали,
об этом когда приходили вечером принять приказ капитана-ага,
и пожелать ему cпокойной ночи.
Уже говорилось, что военное сообщество
в Евпатории приняло на этой отдаленной земле форму дружелюбия,
которую мы найдем и во Франции.
Эти патриархальные формы смущали Петровку и выводили ее из себя.
"Бу-бу, капитан, что это значит, капитан?
Но какое им дело до твоего здоровья,
да будет либо хорошо, либо плохо, разве ты не капитан?
Когда русский солдат приходит, чтобы принять приказ своего офицера,
он ждет приказа во дворе, с непокрытой головой, в руке у него его фуражка,
он стоит неподвижно как будто он ледяной столб.
Позже она согласилась, что у французов есть свои заслуги.
"Нельзя было доверять этим русским солдатам с такими покорными формами.
Как только их командир уезжал, работа бросалась,
безделье становился единственным делом, и все солдаты напивались».
В последние время, она склонялась к идеям социальной реформы
и как то преподнесла нам чудо русского гуманизма.
"После тет а тет разговора между офицером и солдатом у солдата не было бы носа и двух глаз».
Своими реформами Петровка могла развалить нашу армию в Евпатории,
если мы позволили ей это сделать.
У нас оставалась лишь последняя надежда на её грозного сержанта Папоффа,
который если был бы здесь, то быстро навел бы порядок.
Она игнорировала эвфемизмы,
а жила с той благодати, с такой комплиментарной непринужденностью которая
характерна для простых русских людей из народа.
Если иногда французские флотские приезжали к капитану-ага, и их визит затягивался
то она резко бросала им по французски
«Guit, guit, va-t-en,va-t-en.Sen conak ioc nas-tu pas une maison»?
«Ты здесь не дома».
Посетители никогда долго не сопротивлялись приглашению,
сформулированному столь любезно, и незамедлительно удалялись.
Она ненавидела татар.
Она присутствовала и помнила еще сцены при уходе русских,
разграбление домов, перерезанные горла, ее муж был ранен.
Если перед воротами капитана-ага появлялся какой-нибудь нищий,
какой-нибудь длиннобородый старый татарин с белой бородой,
его оскорбляли почти гомерическим образом.
Она стояла перед дверью, и начинала хохотать,
и бросать оскорбления на голову нищего и на головы соседей.
Иди, иди проси денег и емек (ешь) у французов, у татар богатых, у татар бедных.
Я не татарка, я русская.
Это была окончательная черта, та, которая подводила итог всему остальному.
Мы в отличии от Петровки никогда не гордились когда говорили, что
-«Я француз».
Петровка говорила.
-«Я русская» с гордостью.
Она была непреклонна в отношении собственности.
Она нежно любила свое добро и меньше всего заботилась о своей репутации.
Петровка проявляла к вещам непривычный пыл, прикрываясь нелепой потребностью,
просила у матросов яйца диких птиц или еще какую-нибудь мелочь,
надеясь, что они принесут ее на тарелке, брала эту мелочь и не возвращала тарелку.
Кто знал, что лежит в её большом сундуке, украшенном расписными цветами,
в который она так все тщательно прятала?
Она наваливала в него всякие предметы, а зачастую и те, что у нее уже были в изобилии.
Когда она брала свою долю, она всегда была самой красивой,
и когда ее спрашивали, что она намерена делать
со своими свечными пакетами и «консервными банками» из пайка.
«Закладу и сохраню».
говорила она с неподражаемым жестом.
Она была как синица и муравей, не зная, порой, что ей с этим делать,
или, может быть, это было ради наслаждения обладанием.
В память о том времени, когда у нее ничего не было.
Как и муравей, она никому, ничего и никогда не одалживала.
Иногда она ожидала.
В каком-то виде возвращения к себе и своим соотечественникам.
"Чего мне не хватает? Я никогда не была так счастлива.
В детстве я была замужем за человеком, которого не любила,
который бил меня, за его лошадью я должна была ухаживать.
Сегодня, что-бы я не пожелала на базаре, ты мне подаришь.
Пока война разоряет всех русских, пока вы убиваете моих друзей,
я хорошо устроена, окружена заботой.
Я богата.
Петровка только выигрывала от войны в России.
- Ну, это справедливо, - добавила она.
Капитан, я никогда не испытывала ни минуты наслаждения,
и все же я всегда вела себя хорошо,
верно служила мужу, который меня бивал,
была ему верной.
Я заслужила компенсацию, и в этом мне помог Бог.
Такая у неё была философия.
Она была настроена угощать капитана-Ага по-русски,
то есть подавала ему одно блюдо.
Русские не требовали большего.
"Надо было довольствоваться одним деликатесом,
если он окажется неподобающим,
она сделает его обильнее в другой раз.
Скифские способы, дела французские.
Хотелось бы два блюда, но ей хотелось сделать суп.
Она часто упрекала себя,
что сама называла праздностью и тогда на неё накатывали приступы
деятельности и кухня превращалась в лабораторию и становилась недоступной.
То, что занимало больше всего заботы и места,
было своеобразной выпечкой, свойственной её стране.
Почти жидкое тесто раскладывалось на большом круглом подносе.
Очень тонкие и прозрачные пласты обмакивались в жир и бросались в мешок,
откуда их потом вытаскивали для запекания.
Были и лакомства нехитрого, хотя и довольно странного вида.
Салаты из сырой капусты, и какой-то суп с простоквашей, мясом и уксусом,
которого капитан-ага имел неосторожность съесть.
Она ставила в успех этим родным блюдам самолюбие художника,
а главное, тот фанатичный патриотизм,
который не покидал ее даже на кухне.
Каттони, французский повар, хихикал и молча смотрел, как она готовит,
стоя рядом с ней с иронией в глазах.
Но ей было все равно.
Она ждала комплимента в качестве самой сладкой награды от капитана-ага.
Она шла, гордо выгнув талию, торжествующе,
неся на обеих руках блюдо или супницу.
Поставив её на стол,
она бросала свой самый страшный вопрос
-«Guzel Сapitane? Est-ce bon,capitane? Это хорошо, капитан»?
И улыбалась.
Продолжала улыбаться, если получала ответ
«Pek гюзель,Чок гюзель, tres-bon очень хороший, превосходный».
Если капитан молчал или комплимент был теплым,
но не горячим, за которым по крайней мере отсутствовал энтузиазм.
Простое счастье исчезало как по волшебству Pétrovka
уходила на кухню и осыпала оскорблениями печь, посуду,
гриль и связки лука на кухне.
"М-М-М Париж, Париж, возвращался как стих эпохи с кухни.
Её раздражал этот Париж, которого она никогда не видела.
Это имя часто произносили мелкие русские служащие Симферополя,
и оно представляло в её глазах нечто необыкновенное и сказочное,
прекраснее всего, что можно было увидеть в России.
И, тем не менее, она предпочитала этому сверкающему Парижу
свою дикую песчаную косу с пляжем,
с ее православной греческой часовней,
с ее обитателями, одетыми в овечьи шкуры, и ее грязными улицами в плавнях.
Как-то она предложила капитану-ага пару вязаных рукавиц,
которые рыцарь средневековья мог надеть поверх своей железной перчатки,
француз не смог сдержать улыбки.
Бедная Петровка отступила вся в слезах «иди, капитан, в свой Париж.
Иди и попроси у своих французских дам варежки получше».
Она была права, бедная девочка,
прекрасные дамы Парижа уже не носят лен
со времен королевы франков Берты и вряд ли вяжут
варежки для своих мужей или любовников.
Как и все крымские русские, она знала три языка.
Русский, ля-грек, и тэ-коррумпированный турецкий,
на котором говорят татары.
Завоевания делало русских полиглотами в полдень…
На Западе им нужен польский,
позже наверное им потребуется китайский.
Но с капитаном-ага Петровка говорила на четырех языках,
суть которых хоть и была по-турецки,
но обогащалась заимствованиями, сделанными из французского,
и несколькими причудливыми словами.
Так она говорила. "ver bana une foarchette,donne moi une foarchette»
вилка, дай мне вилку, петух назывался «таук-Адам»,
был ещё какой-то неизвестный и загадочный «Пута-человек»,
ларрен, означавший «завтра» в турецком словаре,
означало у неё вчера,
«heir» Муртаза,
по аналогии, без сомнения.
В остальном я бы заметил кстати,
только эти слова sufisant, ever been, event всегда было однозначными.
Петровка владела в Евпатории домиком.
Она не видела его с того дня, как исчез сержант Папофф.
Ей захотелось еще раз побродить по тем местам,
в которых она жила - это было похоже на хадж.
Она уехала, сопровождаемая поваром Каттони,
который, забыв о своих старых обидах,
охотно играл роль кавалера на улицах,
где можно было встретить какого-нибудь башибузука, или пьяного солдата.
Башибузуки.
Сердце Петровки сильно билось, приближаясь к её кварталу.
Может она собиралась вернуться в свой дом?
Кто поселился теперь в её заброшенном доме?
Увы!
От её двора остался только колодец,
стены исчезли, из них сделали тротуары, или пороховые погреба, или печи.
Едва виднелись следы.
Дикие травы росли на земле,
которая когда-то служила полом,
а онемевшие от зимы ящерицы спокойно спали под опушкой её колодца.
Петровка села на этот последний камень своего дома и стала беззвучно плакать.
Её спутник подчинялся чувству инстинктивного разрыва.
Напротив Петровки, в позе удивления застыл какой-то татарчонок,
словно один из маленьких, медных чудищ Чингиз ханов.
После мгновения, отданного боли, она позвала Каттони и ушла,
не сводя глаз с этого пустого места.
Но с этого дня ей в голову пришла мысль посетить тот другой дом,
в котором она жила на берегу моря, в шести лье от Евпатории.
Страдание привязывает нас к местам больше,
чем счастливые моменты.
Ей было 12 лет когда порой, она просиживала долгие часы глядя
на безбрежное синее море до горизонта.
Но и тогда ни одна из её фантазий,
вероятно, не приближалась к тому, что ждет её в будущем.
Она не знала, что это огромное море,
что этот зыбкий и бурный путь должен принести ей друга,
защитника и два года сладкого покоя в ее жизни.
Временами она надеялась, что в жилище сержанта Папоффа
не было ни французов, ни турок, ни русских,
и бедное жилище страдало только от погоды, дождя, снега и бурь,
которые были менее страшные, чем руки, разбросавшие камни её дома в Евпатории.
До марта пришлось оставить этот проект.
На расстояние в шесть лье, могли поджидать
какие-то неудачи в виде казачьих взводов которые
часто показывались в одном лье от города.
Но когда было подписано перемирие,
решили посетить пост сержанта.
Теперь это была всего лишь несколько
утомительная экскурсия без надежных ориентиров.
Мы ушли довольно далеко,
в черном холоде снег падал торопливыми хлопьями и слепил нас.
Ничего не было видно в пятнадцати шагах.
Намас, раздобыл арбу, а хозяин казармы,
преемник Али-бея, одолжил двух лошадей,
самых тщедушных россов на свете.
Вокруг повозки поднимались стаи уток и жаворонков, утанов, диких гусей.
Лужи, усохшие от инея, были покрыты птицами разных видов,
но было так холодно, что маленький отряд стоял,
сжав пальцы и почти не помышлял нарушать покой этого одиночества.
Рука были скованы морозом болели и не могли выжимать ледяной курок фузии.
Через час мы сделали так мало, на дороги сновали такие снежные вихри,
что капитан-ага захотел вернуться.
Петровка поморщилась.
"Когда-то я очень часто проделывала этот путь за три часа",
Поэтому мы пошли не самой лучшей дорогой,
а той, которую Петровка так хорошо знала,
и которой она когда-то ходила между морем и озерами.
Намас, татарин, был чрезвычайно злой,
за то что она выбрала неправильный путь.
Он молчал, горячо мечтая о завершении путешествия.
Каттони повар, старшина, были раздражены немногим меньше,
но капитан-Ага согласился продолжать экскурсию.
Маленький отряд оставил позади себя уже много холмов.
Перед путниками возвышался холм повыше других.
Его решили принять как последнею уступку Петровки
«если, добравшись на вершину, ничего не увидим, вернемся в Евпаторию».
Но поднявшись на холм стало видно небольшой белый домик,
довольно жизнерадостный и нетронутый, по крайней мере на вид.
"Капитанъ, капитанъ, бакъ, бакъ, бенимъ конакъ, капитанъ, капитанъ,
видишь, видишь, мой дом», в радости Петровка покатилась вниз по снегу.
Вскоре мы прибыли.
Совсем рядом берег был покрыт обломками,
которые были никому не нужны.
Сержанты постов в течение двух лет
были в Севастополе, защищая гранитный пост, передовой пост России,
и с тех пор, как они ушли, буря покрыла обломками берега.
В этой пустынной точке часто раздавался крик потерпевших кораблекрушение,
и ему никто не отвечал, не протягивал к ним спасительную руку.
Наши войска из Евпатории никогда не заходили так далеко и не подозревали,
что в их окрестностях есть громадный склад дров.
К тому же, для захвата этих обломков,
требовались телеги, конвойные силы
для сопровождения в большом количестве,
вообще целая экспедиция.
Этот дом сержанта Папоффа
был довольно большим и менее поврежденным,
чем другие Мазанки на равнине.
Однако крыша рухнула, окна были открыты всем ветрам неба.
Завели арбу в конюшню, и Петровка принялась
рыскать по всем углам своего бывшего особняка с радостью,
и с пространными объяснениями.
Здесь была большая комната,
где все спали сержант,
Петровка и трое русских солдат,
на печной платформе, не заботясь о тех напрасных барьерах,
о которых заботились в других местах.
Была снаружи, каменная скамья,
где стражи по вечерам рассказывали о последних кораблекрушениях,
единственных событиях,
которые отвлекали их от однообразной жизни этих степных изгнанников.
Рядом с домом, протекал между двух снежных берегов источник пресной воды,
редкость в этой соленой равнине дальше,
была колодец солоноватой воды.
В степи, в полутора лье от поста,
стояла деревня, из которой виднелись
греческий купол и татарский минарет.
Намас утверждал, что эти дома населены,
иногда слышались человеческие голоса,
но мы обнаружили там только желтых собак,
похожих на лисиц, которые убегали при виде нас,
издавая жалобный лай.
Они забыли лицо человека за время его
долгого отсутствия и стали дикими.
Лошади слишком устали, чтобы можно было подумать о том,
чтобы вернуться вечером того же дня в Евпаторию до которой было часов пять пути.
Мы устроились на ночлег.
Старшина и Намас, сходили на берег за дровами,
принесли корабельные балки, все еще покрытые дегтем.
Один конец их засунули в печь,
а другой конец подвесили на веревках к потолку.
Каттони вытащил из телеги припасы,
у нас не хватало хлеба, и не стоило думать о том,
чтобы отправиться за ним в соседний поселок.
Мы разделили поровну табак и сигары,
и завернулись в принесенные войлочные одеяла.
Несмотря на огонь, мы насмерть замерзли,
особенно стало холодно во второй час ночи,
когда земля словно умерла, потеряв свое тепло.
На следующее утро мы решительно двинулись по дороге в Евпаторию,
если, впрочем, можно назвать дорогой, ту борозду, которую накануне мы оставили в снегу.
Маленький дом,
на краю Черного моря,
не увидел, как вернулись его прежние хозяева.
Папофф и Петровка все еще следят
за обломками кораблекрушений и засыпают под шум моря,
но только теперь они живут в Евпатории.
Новый губернатор почему то сделал им подарок в виде дома.
Это была галантность, которую он мог сделать, никого не обижая.
Десять месяцев оккупации изменили собственников в Крыму.
Дома исчезли, хозяева тоже, и то, что война отнял, война и вернула Петровке.
В течение десяти дней, предшествовавших отъезду,
была очередь щедрых посетителей, к ней каждый приносил подарок,
и вскоре они загромождали весь её дом.
Во дворе холмом возвышались русские диваны из конского волоса,
на которых лежали, закутанные в свои тейнские одеяла,
матросы из запаса, дрова,
мешки с рисом, пшеницей, мукой и яблоками.
Петровка оставалась живым воспоминанием,
и каждый хотел оставить ей что-то на память из своего хозяйства.
Сержант Папофф вернулся тем же сержантом,
как и когда-то, только украшенный несколькими новыми шрамами,
среди них был и шрам, нанесенной ему рукой татарина.
Он избежал ада последних дней осады и счастливо
перешел через понтонный мост перекинутый между Южной и Северной
частями Севастополя в ночь с 8 на 9 сентября.
Этот сержант был мудрый, он знал, что сержанты имеют на войне плохие шансы,
но ему улыбнулась удача и выпал хороший шанс.
И продолжая жить теперь он хотел использовать теперь только хорошие шансы.
Рядом с причалом, где в прошлом раздавались французские,
арабские и турецкие крики, на пирсе где капитан проводил такие долгие дни,
теперь сержант командует таможенным постом.
Как видно, он поднялся в звании.
Теперь он в Козлове, на глазах у своих начальников,
вместо того чтобы быть брошенным на произвол судьбы в потерянном дальнем патруле.
Но, пока он стоит на причале в своем русском капоте,
со своими белокурыми усами, с серьезным видом изучая бумаги
маленького греческого или турецкого каботажника
кто хотел бы заверить, что память о французе не приходит в гости к дому Петровки?
И как когда-то она не просыпается от волнения,
полагая, что слышит шаги капитана.
Петровка, теперь лишь ветер может шевельнуть защелку
твоего маленького двора, а не верная рука капитана-ага.
2-го февраля военные действия были приостановлены:
их больше нельзя было возобновлять,
мир войны сменился перемирием, подписанным тогда на месяц,
после которого наступил мир.
Вагоны лагеря перестали месить грязь,
которая тянулась длинной лужи у моря.
Мулы поезда, эти выносливые, ценные животные впервые за долгое время отдохнули.
Оживленные набережная и пирсы стали почти пустынными,
на них оставалось лишь несколько татар,
но матросы продолжали свои плавания на рейде.
Как только стало известно о мире,
направление груженых шлюпок изменилось.
Ценой стольких мучений доставив на берег припасы с кораблей,
пришлось перебрасывать их большую часть обратно.
Однако сено и ячмень остались в Евпатории.
Их стоимость была невелика.
Первый транспорт обошелся государству очень дорого,
а второй лишними потерями.
Интендантство, опасалось, что не успеет вывезти ценные припасы армии,
заключило сделки с купеческими капитанами,
и те наладили переправу через несколько дней.
Так появились новые холмы сена и ячменя на берегу моря.
Все было продано по бросовой цене.
У нас, так сказать,
не было времени обсуждать эти рынки,
потому что хотелось как можно скорее эвакуироваться с российской территории.
Большая часть драгунских и гусарских лошадей также была продана татарам.
Услуги этих бедных животных заслуживали лучшего.
Восемнадцать месяцев назад я присутствовал на продаже лошадей, в Бурже.
Они были из одного из крымских артиллерийских полков.
Один из макинтошей, приехавших утром из Парижа,
громко расхваливал достоинства кобылы,
выставленной на продажу
«вы видите, эта серая кобылка хороша, она трудяга, она выжила в Крыму».
Мне показалось, что это я виноват,что поставил эту лошадь для продажи
словно и я сам был выставлен на торги.
Мне было неприятно слышать,
что Крымская кампания оценивается как коммерческая ценность
Такова участь наших четвероногих товарищей трудов и славословий.
Сегодня хорошо ухоженные в армии, завтра
плохо содержащиеся каким нибудь кучером фиакра,
бедное,боевое животное уволенное в запас.
Было решено, что транспортные расходы будут слишком велики,
чтобы вернуть лошадей Кангиля и остальных из Крыма.
Для получения прибыли их продали татарам или отправили в Бурж,
чтобы их выбраковывали.
Что может сказать о их судьбах?
Какая из них самая худшая?
Мы спорили о том, почему нам так дорого это привезли,
о старых балках, о ржавеющей проволоке, об обломках турецких,
английских или французских кораблях, о деньгах, о чем угодно.
Богатый татарин, купил Генриха IV и Плутона по цене две тысячи франков.
Но их пушки вернулись в арсеналы Франции.
Потребовались большие усилия,
чтобы вытащить их из амбразур корпуса,
где они безмолвно покоились с 17 февраля.
Магическое слово старта печатало импульс и предавало новые
силы во всех делах.
Артиллерию быстро доставили на берег,
а оттуда на плотах и фрегатах отправили
на рейд для эвакуации с места.
9 апреля кавалеристы двинулись
по суше из Евпатории в Камиш.
23 апреля турки начали эвакуацию.
30 мая в Евпатории оставался только один батальон
егерей и несколько подразделений матросов.
На рейде ждал пароход.
Уже вернулись российские власти.
Войска в парадном облачении отправились на площадь мечети у моря.
Командир егерей передал ключи от города новому,
временному губернатору,
в роли которого выступал,
русский жандармский капитан.
Последние отряды, построившись, вышли на мол,
и шум, заботы о посадке, будущий переход сменились
той торжественностью, в которой собрались все с духом.
Наконец маленький пароход из интендантства принял матросов,
и последний из французов, покинувших Евпаторию,
капитан-ага отправился на борт с Пачо.
Евпатория, этот уголок Крыма был не просто грязный ров,
как траншеи перед Севастополем, это был город,
чьи особые обычаи поражали самых равнодушных.
Мы защищали его, и некоторые из нас полили его своей кровью.
Эти полтора года пребывания не было обычными условиями в жизни моряков.
У кого-то из нас в глазах стояла слеза, готовая пролиться,
мы жалели это русский город, и мы возвращались во Францию!
Наши взгляды не могли оторваться от этих низких домов,
засевших в земле, и мы с чувством неопределенной печали наблюдали,
как они удаляются.
Земля, где восемнадцать месяцев ты упирался лбом,
где страдал, где надеялся, это уже не чужая земля.
Евпаторию вернулась сегодня под царское правление.
Меня до сих пор посещают трогательные воспоминания.
Эти низкие домики, этот печальный берег,
эта переправа, причал,
это было что-то особенное,
оно не исчезнет из моей памяти никогда.
Тулон, апрель-сентябрь, 1857.
Pallu de La Barriеre, Lеopold.
(1828-1891).
«Полгода в Евпатории».
(Воспоминания моряка).
Париж.1858.
Евпатория была оккупирована 2 (14) сентября 1854 года,
в ней сосредоточился 35-тысячный турецкий корпус Омер-паши.
Из стоящих на Евпаторийском рейде судов,
во время бури выброшено было на берег от кургана
Кара-Тебе-Оба до д. Аирчи (село Витино) 17 судов:
из них линейных кораблей 2 (французский 100 пушечный «Генрих IV»
и турецкий 90 пушечный «Пеики-Мессерет»),
паровых корветов в 300 сил 2 ( в числе их французский «Плутон»),
паровая винтовая шхуна в 100 сил одна, казённый транспорт №33 один,
купеческих судов больших 4 и малых 5, причем 5 из них британские.
Десять из показанных судов претерпели крушения у мыса Кара-Тебе,
на западном берегу Крыма (район Нового пляжа и пересыпи).
«Генрих IV» терпит бедствие под Евпаторией.
До сих пор в старом городе можно встретить
в перекрытиях некоторых домов шпангоуты и доски от тех кораблей.
_________________ Агриппина Павловна как впрочем и всякая другая женщина на свете время от времени вешала белье. По этому поводу она так и говорила
-«Люблю я вешать белье, страсть это моя.
Так бы вешала и вешала.
Сначала конечно хорошенько выпорола бы его, что-бы шелковым стало, а потом уж точно повесила».
|
|